Собиратель рая

Улица, в которую указывала висевшая на кусте белая варежка, была длинной и безлюдной, но Кирилл решил пройти ее до конца: он как-то сразу поверил этой варежке, поверил, что она попалась ему не случайно, а затем, чтобы подсказать, где искать мать. Даже если он и не встретит на этой улице Марину Львовну, может, в конце его ждет другой знак, а в знаки он твердо верил – особенно в такие, как сейчас, моменты растерянности и тревоги, когда позарез необходимо было хоть во что-нибудь верить. Когда поворот направо ничем не отличался от поворота налево: оба вели в глухие окраинные переулки с тусклыми желтыми фонарями, редкими прохожими и мелькавшими тут и там стаями бездомных собак, и, чтобы решить, куда идти дальше, он нуждался хоть в какой-то подсказке. Кирилл особо не ломал голову над тем, кто посылает эти подсказки, скорее, вещи в его представлении находились в связи с людьми и между собой и указывали друг на друга, притягивались друг к другу, так что, вникнув в эту систему связей, можно было найти правильное решение, как всегда удавалось ему найти нужную вещь в хаосе старья на блошином рынке. “Как только у тебя это получается?” – не раз спрашивали у него Карандаш, Боцман и другие, кто из любопытства, кто из зависти. “Чуйка должна быть, – отвечал Король. – Чуйка – она либо есть, либо нет”. Конечно, та чуйка, что сделала его королем блошиного рынка – наработанное за годы чутье к вещам, к их истории и стилю, – ничем не могла помочь ему здесь, на промерзшей темной улице, начисто лишенной того скрытого тепла, которое он всегда улавливал в старых вещах. Здесь он был один, без свиты учеников и поклонниц, ледяной ветер задувал в рукава его пальто, проникал за пазуху и за воротник. Король без свиты – не король. А кто же он тогда? Кто он на этой почти бесконечной пустынной улице, куда выходят задворки магазинов, какие-то склады, мастерские, авторемонт и шиномонтаж, поэтому здесь так мало людей, а тех, кто все-таки маячит в дальнем конце, толком не разглядеть, не понять даже, мужчины это или женщины. Кто он? Сын своей сумасшедшей матери? Идущий по ее стопам туда же, куда и она? В беспамятство, забвение, окончательную потерянность? Нет, к черту, зачем думать об этом?! Сейчас нужно думать только о том, где ее искать. Но тут больше ничего не придумаешь, кроме как наугад бродить по пустеющим улицам, следовать по маршруту ее прогулок, сходить с него и снова возвращаться, пытаться прочесть разбросанные в полутьме знаки. Уже совсем стемнело, но темнота еще не устоялась, ее как будто носило ветром, и в одних местах она была плотнее, в других легче, прозрачней. А может, дело было не в ветре, а в яркости пронизывающих ее огней окон, фар, фонарей… Осторожная кошка появилась из-за мусорных баков, мелкими шажками подошла к тротуару, оглянулась на Кирилла. На залитом резким светом фонаря снегу она выглядела совершенно черной. “А ну стой! – мысленно сказал ей Кирилл. – Не вздумай перебежать мне дорогу!” Кошка замерла, как будто услышала, присела, подобрав хвост, втянула голову, сжалась, посмотрела на Кирилла, и вдруг ее глаза вспыхнули желтым огнем, отразив фары приближавшейся машины. “Ну что ты так на меня смотришь? Знаю я, что ты видишь меня насквозь, – ну и что из этого? Видишь – и на здоровье, мне от тебя скрывать нечего. Вот он я, весь нараспашку, смотри, сколько хочешь. Главное, сиди спокойно, дай мне пройти, а то придется сворачивать, идти в обход… ” Кирилл приближался, не ускоряя шаг, опасаясь, что, если пойдет быстрее, спугнет этим кошку. Только черной кошки ему сейчас не хватало! Он и в обычные дни старался на всякий случай их избегать, а тем более в такой вечер, как этот, когда знаки, один другого тревожней, обступали со всех сторон. “Я, может быть, тоже кое-что о тебе знаю. Знаю, что тебе холодно, особенно твоим лапкам на снегу, знаю, что ты боишься меня еще больше, чем я тебя, и хочешь поэтому скорей перейти дорогу. Но ты не должна!