Снобы

Он уронил голову на руки и принялся с силой ерошить пальцами волосы. Он был бы великолепной моделью для статуи, символизирующей отчаяние. Я чувствовал, что совершил промах, решив, будто пустое жизнерадостное подбадривание может помочь делу, и все-таки мне не хотелось первым ступать на путь к новому уровню близости. Такой шаг Чарльз (а я ведь, в конце концов, даже тогда еще не очень хорошо знал его) мог бы рассматривать как дерзость. Мне было искренне жаль парня и хотелось найти способ не усугубить, но облегчить его бремя. Мои отстраненные размышления были прерваны вздохом со стола.

– Она меня не любит, понимаешь?

Он сказал это стопке бумаги, лежавшей у его лица, но так как замечание было, по всей видимости, обращено ко мне, я попытался подобрать подходящий способ ответа. Конечно, вдвойне усложняло мою задачу то, что слова Чарльза, пусть и резкие, были по сути правдой. У меня не было сомнений, что в тот момент Эдит его действительно не любила. Она не хотела его (о чем к тому времени я, естественно, только начинал догадываться), ей было скучно в его обществе, она не разделяла его интересов, ей не нравилось большинство его друзей. Не думаю, чтобы она испытывала к нему неприязнь, но вряд ли я мог сообщить это Чарльзу в ответ на крик его души. Я молчал, что, кажется, само по себе подразумевает согласие, и Чарльз поднял на меня глаза. Я не смогу объяснить, до какой степени тронуло меня невыразимое страдание на этом простом англосаксонском лице из графского замка. Его опухшие глаза покраснели от слез, уже начинавших сбегать вдоль его крупного костистого носа. Его волосы, обычно гладко причесанные, как у героя рекламного плаката тридцатых годов, были всклокочены и торчали в разные стороны, словно растрепанные перья. Красивый человек может выражать скорбь благообразно, но, по моему опыту, если скорбь идет человеку, это подозрительно. Настоящее горе безобразно, оно калечит, оставляя глубокие шрамы в душе. Я краснею, вспоминая, как удивился тому, что у Чарльза – милого добряка Чарльза, с его охотой, живыми изгородями и собаками, – есть сердце, которое может быть разбито. А оно у него было и раскалывалось на куски прямо у меня на глазах.

Не успел я и слова сказать, в коридоре послышался шум.

– Чарльз?

Это была леди Акфилд. Чтобы – даже в момент такого накала страстей – грубо не нарушить правила хорошего тона и не постучать в дверь комнаты, которая не является спальней (это действие в исполнении дворецких в белых перчатках неизменно играет важную роль в телевизионных сериалах), она ухитрилась довольно долго сражаться с дверной ручкой. Похоже, легче было попасть в Ноев ковчег. И, предоставив нам столько времени, что мы успели бы и одеться, если бы в том была необходимость, не то что вытереть слезы, она открыла дверь и вошла в комнату.

– Ах, Чарльз, – она непринужденно улыбнулась сыну, не замечая страдания, ясно запечатленного на его лице, – Эдит вернулась. Они застряли, выбираясь из города. Ничего интересного.

Чарльз кивнул как в тумане и побрел в сторону гостиной. Я пошел было за ним, но леди Акфилд, едва коснувшись моей руки, остановила меня.

– Нам тоже, пожалуй, пора, – сказал я. – Где Боб? Я должен поблагодарить его за ужин.

– Он ушел спать, – ответила она. – Ваша чудесная Адела поблагодарила его и от вашего имени.

Мы помолчали. Она стояла у камина, рассеянно перебирая разноцветные картонные карточки, приглашавшие ее ребенка на праздники и утренники. В дальнем конце комнаты горела позолоченная настольная лампа, свет которой удлинял тень маркизы, а полумрак жестоко искажал ее лицо. Впервые на моей памяти она выглядела на свой возраст. Чарующий покров хороших манер на мгновение был приподнят, и невооруженному взгляду предстала усталая, встревоженная женщина преклонного возраста.

– Вот такой сыр-бор у нас разгорелся, – сказала она, не поднимая глаз от приглашения на свадьбу, на котором я увидел отметку о согласии, сделанную крупным небрежным почерком Эдит.

– Ну, я не знаю, – ответил я.

Я оказался в очень неловком положении, ведь, в конце концов, в этом доме я присутствовал как друг Эдит. То есть мне приличествовало сохранять верность ей, но в то же время я искренне считал, что она вела себя глупо. Я не был, если хотите, на ее стороне, но находил неподобающим быть и на какой-то другой.

– А я знаю. – Она замолчала, я поднял на нее глаза в ответ на ее резкий тон. – Все хуже, чем вы думаете. Эрик был у машины, когда они приехали. Он видел, как они целовались.