Снюсь

Всю жизнь мы боремся с ним самыми разными способами, временами боготворим, считая плодотворным, когда слишком устаем от суеты. Суета, между прочим, – один из способов борьбы с одиночеством, самый неверный способ.

Лишь потом начинаешь понимать, что одиночество кончается не тогда, когда ты кому-то нужен, кто-то любит тебя, кому-то не лень вникать в твою жизнь, а только если ты сам кого-то любишь.

Попробуйте рассказать о себе тысячу раз всем подряд, начиная от жены и кончая случайным попутчиком в поезде, – и вы поймете, насколько вы одиноки. Но выслушайте кого-нибудь однажды, выслушайте по-настоящему, как себя самого, полюбите его, хоть ненадолго, – и ваше одиночество пройдет.

* * *

Она ворвалась ко мне, как фурия, напомнив какую-то давнюю сцену из детективного сна с ее участием. Как она разыскала меня в Москве – до сих пор не понимаю!

– Предатель! – крикнула она, распахнув дверь и вырастая на пороге в длинном кожаном пальто и с сумочкой на ремешке.

Я лежал на тахте – небритый, голодный и равнодушный.

«Регина… – только и успел подумать я. – Господи, Регина!»

Она шагнула в комнату (за ее спиной в полумраке прихожей я разглядел испуганное лицо моего приятеля) и хлопнула дверью так, что вздрогнул воздух.

– Встань! – заорала она голосом фельдфебеля. – Встань! К тебе пришла женщина, ренегат!

Я вяло поднялся с тахты и предстал перед нею в сером свалявшемся свитере, трикотажных тренировочных брюках и шлепанцах. Регина обошла меня, как музейный экспонат, как какую-нибудь скульптуру, удовлетворенно оглядывая с ног до головы.

– Хорош! – заключила она. – Можешь сесть.

Я так же вяло опустился обратно на тахту.

Робко приоткрылась дверь, из-за нее показалась голова приятеля.

– Может быть, желаете кофе? – спросил он, с любопытством оглядывая Регину.

– Я желаю, чтобы вы оставили нас в покое! – отрезала она.

Голова исчезла.

Не знаю – почему, но во мне есть нечто такое, что позволяет окружающим учить меня жить. Всем кажется, что без надлежащего руководства я просто пропаду. Виною тут моя привычка сомневаться в себе, а также в некоторых истинах, которые считаются непогрешимыми. Однако сомнение и несамостоятельность – разные вещи. И я не понимаю, по какому праву меня все время поучают.

Вот и сейчас, едва опомнившись от воспитательного монолога своего приятеля, я попал под критику Регины.

– Ну конечно! – говорила она с сарказмом. – Нам подай все на тарелочке с голубой каемочкой. Сначала создай условия, а потом мы, может быть, потворим. Только чтоб нам непременно сказали спасибо, чтобы дыхание у всех перехватывало от благодарности. Как же! Маэстро снизошел! А этого вот не хочешь! – Она вдруг резко выбросила вперед фигу, из которой торчал острый рубиновый ноготь большого пальца. – Таких слюнтяев я перевидала достаточно, будь спокоен! Если ты не умеешь донести свой дар до людей – через не могу, через борьбу, непонимание, непризнание, зависть, клевету, через стиснув зубы, – у тебя нет таланта.

Твоя свобода, и творческая в том числе, – говорила она, – зависит от того, как скоро ты поймешь, что талант не принадлежит тебе. Твоему дарованию досталась не лучшая человеческая оболочка. Она ленива, слабохарактерна и слабонервна. Чем скорее ты подчинишь всего себя своему делу, тем свободнее и счастливее будешь жить. Ведь ты не живешь, а мучаешься! А все потому, что еще не осознал себя инструментом, дудкой господа Бога!

– Вы уж скажете – «господа Бога»… – возразил я.

– Да-да! Ты ни разу не осмелился назвать себя художником. Не вслух, упаси боже, я сама не терплю эту неопрятную шушеру – «художников» на словах. «В моей творческой лаборатории!» – передразнила она кого-то, неизвестного мне. – Ты не осмелился назвать себя художником внутри. Про себя. А знаешь – почему? Думаешь, я скажу – от скромности?… Нет. От боязни ответственности. Осознать себя художником – это значит осознать ответственность. Значит, халтурить уже нельзя, лениться нельзя, кое-как – нельзя, бездумно – нельзя! Понял?! А ты хотел так – играючи, шутя. Мол, я не я, и песня не моя!

Я разозлился. Она попала в самую точку.

– Почему же вы тогда ставили мне палки в колеса? Почему не давали делать то, что мне хотелось? Почему запрещали сюжеты? – закричал я, вскакивая.

– Дурашка… – улыбнулась она. – Тебя нужно разозлить. Все правильно… Я тридцать лет отдала искусству, – значительно произнесла Регина, – и понимаю, что хорошо и что плохо.

Она рассказала, что Петров с Яной нашли себе нового партнера, из молодых. Он основательно изучил мою методику, его сны эффектны и прекрасно выстроены. Они показывают программу, посвященную спорту.

– Это красиво, но… – Регина пошевелила пальцами и скривила губы. – Если хочешь, я дам тебе несколько студий, будешь учить молодежь, ставить с ними коллективные сны…

– Не знаю… – пожал плечами я.

– Ну, как хочешь! – снова рассердилась Регина. – Я сказала все. Вот, возьми…

С этими словами она вынула из сумочки пакет и положила на стол. Затем сухо кивнула мне и вышла из комнаты. Я слышал, как она обменялась двумя словами с хозяином квартиры, потом хлопнула дверь.