Снежные зимы

   Теперь он понял всю трагедию этих более чем двадцати лет ее жизни. Бесстрашно бросила дом, мужа, который предал все, что было ей дорого, и ушла в лес, в метель, в неизвестность. А потом… потом, когда пришла победа и радость, она жила в страхе — может вернуться он, сказать Виталии, кто ее отец… Была за ним вина, но он понес наказание, муки… Дочка может простить. А она не могла. Она чувствовала, что не сможет простить. Никогда. Какое бы тот наказание ни понес. Каким бы измученным ни вернулся. Как бы ни просил.

    А он не подумал об этом раньше! Выходит, плохо он все-таки знал эту маленькую, как будто беспомощную женщину, которую когда-то полюбил. Нет, она не слабая. Она такая же, какой была и тогда, в лесу, — тихая, незаметная, преданная — тому, кого полюбила, но мужественная. Однако другие времена — другая мера мужества.

   — Прости. Я думал — так лучше.

   — Б-боже мой! Столько лет!

   — Успокойся. Ты вся дрожишь. Иди в класс, — Иван Васильевич повел ее к школе, не выпуская руки.

   На крыльце Надя сказала:

   — Я не смогу вести урок.

   — Скажи, что к тебе приехал гость. Дай им заданье. Попроси сидеть тихо. Ты же сама предлагала мне.

   Она постояла, подумала. Потом сказала:

   — Я боюсь заходить в класс. Боюсь — расплачусь. — На немой вопрос — почему? Из-за чего? — криво улыбнулась: — Бывает, что хочется поплакать.

   — Погоди, я сам скажу.

   — Нехорошо, Иван.

   — Все хорошо. Я все еще партизан.

   Он решительно вошел в класс. Школьники бросились от окон, от дверей за парты. Недружно встали, еще менее дружно ответили на приветствие — рассыпали горох. Крепко их удивило такое неожиданное вторжение в класс незнакомого дядьки. Иван Васильевич обратился к ним, как к взрослым:

   — Товарищи! Мы с Надеждой Петровной вместе воевали. Я командовал бригадой, она была партизанкой, санитаркой нашей и хозяйкой. Мы не виделись много лет. А гостя надо принять. Разве не так?

   — Так! — ответили хором, дружнее, чем поздоровались.

   — Надежда Петровна просит вас позаниматься самостоятельно. Идет?

   — Идет!

   — Не так громко, а то мы подымем на ноги всю школу.

   — А тут только три класса.

   — Все равно. Вы обещаете вести себя так, чтоб на вас не было никаких нареканий?

   — Не будет!

   — Расскажите нам, как вы партизанили, — голос с задней парты, где сидели мальчики.

   — Я могу рассказать, но, конечно, не сейчас.

   — Так вы же ненадолго,

   — Я постараюсь найти время… С помощью Надежды Петровны. Так можно считать, что мы договорились?

   — Договорились!

   Иван Васильевич хотел было идти, но его остановил девичий голос:

   — Пальто Надежды Петровны. Пальто висело на спинке стула.

   Он взял пальто, повернулся и… увидел Надю: она стояла у двери, спокойная, уверенная, улыбкой укоряя его, как ребенка:

   — Иван Васильевич действует по-партизански. Ребята засмеялись. И тут же стали уговаривать ее:

   — Идите. Надежда Петровна. Мы сами…

   Она дала задание — что прочитать здесь, в классе, и на дом. Иван Васильевич помог учительнице надеть пальто. На это обычное проявление вежливости сельские школьники смотрели с любопытством: девочки — с явным восхищением (нам бы такое внимание!), хлопцы — с ироническими усмешками.

   Когда вышли в коридор, Иван Васильевич спросил:

   — Тебе расхотелось плакать?

   — Мне расхотелось плакать.

   И смолкла. Впервые он испытывал неловкость от ее молчания. Оно отчуждало ее, отдаляло. Надя никогда не была разговорчива. И раньше, даже тогда, в молодости, она могла подолгу молчать. Но тогда оно было иным, ее молчание. Самое странное, что и сам он вдруг почувствовал себя юношей, который боится, не умеет при женщине вымолвить двух слов. Казалось, что ни скажет, будет невпопад. Заметил:

   — Надо учить детей обхождению.

   — А чего они не умеют?

   — Хотя бы не удивляться, что мужчина помогает женщине надеть пальто.

   — Разве это главное?

   Иван Васильевич почувствовал себя неловко. В самом деле, нашел проблему! «Кажется, глупеешь, товарищ Антонюк. Придираешься к внешним мелочам». Хотелось хоть чем-нибудь расшевелить ее, вывести из задумчивости, заставить говорить. Спросил несмело:

   — Надя, я сделал тебе больно?

   Она остановилась посреди улицы, повернулась к нему, смотрела в лицо открыто, душевно, хорошо, но без той влюбленности, которую он всегда видел в ее глазах раньше.

   — Иван! Ты приносишь мне радость. Всегда. И теперь… Но радости бывают разные. И не каждая нужна… Не каждая. Иван…

   — Я понимаю, — теперь он действительно все понял, потому что снова, в один миг, охватил все события в их взаимосвязи, будто собрал в единый фокус. А то как бы провалы были: думал об одном и забывал о другом. Думал, например, о том, как она приняла известие о смерти Свояцкого, и не связывал это со своим признанием Вите, с еще одной ложью, пускай и во благо, которую ей, матери, придется пли принять, узаконить, или отбросить.