Смотрю на тебя

— Пьяницы! Пьяницы! — Кричали разгорячённые и возбуждённые игрой мальчишки, и некоторые девчонки подхватывали: — Пьяницы! Пьяницы!

Так они и звались — «пьяницы». Я даже не помню — знала ли их имена.

Мама тоже иногда презрительно что-то говорила о ком-то из них, или о двоих сразу:

— Эта пьяница…

Или:

— Эти пьяницы…

И далее, например:

— …никак не удосужатся поменять перегоревшую лампу на первом этаже!

Или:

— Эти пьяницы третий день не могут починить форточку на нашей площадке!

Я ничего не имела против них — ни двоих, ни по раздельности. У меня не получалось улюлюкать им вслед, а даже наоборот — хотелось защитить этих тихих, старающихся быть как можно незаметней, трудолюбивых и ответственных мужчину и женщину. Но я не решалась оборвать всеобщий гвалт и всякий раз, оказываясь свидетелем травли, изнывала внутри себя от жуткого стыда — за жестокосердных подростков перед этой парой, за «пьяниц» перед сверстниками и за собственное бессилие перед одними, перед другими и перед самой собой. Но это пришло ко мне чуть позже.

А когда они только появились в нашем подвале, в нашем дворе, ребята повзрослей как-то позвали нас, малышню, посмотреть, как дед с бабой… — далее следовал по-детски искажённый непечатный глагол в третьем лице множественного числа.

Мы подкрались к расположенному на уровне тротуара незанавешенному окну их убогой каморки. В ней стоял недавно выкинутый соседкой тётей Розой двухтумбовый письменный стол, пара разномастных обшарпанных стульев, этажерка и табурет с обломанным вверху, но живым фикусом — всё это тоже, вероятно, в разное время выносилось кем-то на помойку. В углу, напротив окна, висела белая раковина с чёрными язвами отбитой эмали, над ней из стены торчал начищенный медный кран. Под раковиной стояло ведро с крышкой, тёмнозелёное в серо-перламутровых брызгах — совсем такое же, как большой кувшин у нас в ванной, из которого меня поливали в детстве, пока не появился душ — мятое и тоже с отбитой местами эмалью. Некоторые говаривали, что им доводилось видеть, как дед и баба писают в это ведро. Надо сказать, что «деду» и «бабе» навряд ли было больше тридцати пяти-сорока…

В поле нашего зрения попала часть металлической кровати с серым полосатым матрацем и две пары дрыгающихся на нём ног. Потом дрыганье прекратилось, мы ждали-ждали, но ничего больше не происходило, и мы разошлись.

После этого я ещё не раз участвовала в подглядывании за непонятными мне действиями, но, в отличие от остальных, ни восторга, ни просто интереса к происходящему не испытывала.

Двадцать шесть лет тому назад

— Ну да, — сказала Дора, — только у пьяниц и ханыг это не так красиво и романтично.

— А у тебя уже было… ну… с мужчиной? — спросила я.

— Тоже нет, — сказала Дора, — но к этому надо готовиться.

— Как это? — Заинтересовалась я.

— Изучать своё тело, узнавать, что ему приятно, а что нет, какое место наиболее эффектно, а какое следует прикрывать.

— Как это?…

— Раздевайся, — сказала она.

— Совсем? — спросила я.

— Совсем.

Я разделась, она тоже.

— Грудь хороша, — сказала Дора, — запомни, это твоё наибольшее достоинство.

— А я думала, — сказала я, — что она слишком мала, для того, чтобы быть достоинством.

— Не думаю, что Антону понравится коровье вымя! Он человек утончённый, а не мужлан какой-нибудь деревенский. Та-ак, — сказала она, поворачивая меня кругом, — попка у тебя тоже хороша: маленькая и аккуратная… талия в порядке… ноги… вот только не косолапь, следи за походкой. И не сутулься!

Дора показала мне приём вырабатывания правильной осанки и изящной походки — со стопкой книг на голове.

Потом она заставила меня беспристрастно и критично оценить её собственные достоинства и недостатки.

Я не могла быть беспристрастной, и тем более — критичной. Дора — моя подруга, единственная за всю мою жизнь подруга. Как я могу сказать ей, что у неё слишком короткие ноги и слишком узкие для её бёдер плечи?…

— У тебя здоровская талия, — сказала я.

— Дальше, — сказала Дора.

— И ужасно прямая спина, мне такой в жизни не сделать!

— Критики не слышу, — сказала Дора.

— Да у тебя всё так классно и правильно!..

— Ну, ладно — Дору, видимо, вполне устроил разбор её фигуры по косточкам в моём исполнении. — Переходим к следующему этапу. Гладь себя здесь, — сказала она и стала гладить свою грудь.

— Ничего…

— Давай я, — сказала она.

Когда гладила она, было щекотно. Ещё щекотно было по бокам живота, на шее и спине.

— Это твои эрогенные зоны, — сказала Дора.

— Угу, — кивнула я с понимающим видом.

Я удивлялась: откуда всё это может быть известно моей ровеснице, девчонке, как и я, игравшей чуть ли не до десятого класса в куклы? Девчонке, жившей вовсе не в столице, а где-то за лесами и долами — тогда мне казалось, что любой город, в который нужно ехать поездом, а не электричкой, это несусветная дальняя даль. Откуда в Ярославле можно было узнать обо всём этом?…

Да, тогда я была искренне уверена, что все знания сосредоточены только в одном месте — в Москве…