Смотритель

Сирин неожиданно изъявил непреклонное желание отправиться с ними, и Павлов, помня предыдущий визит на Хамовую, согласился.

– Да просто привяжем его у входа. Кто к нему полезет?

– Нет. Лучше пусть просто ждет. Мало ли что…

* * *

Павлов и Маруся долго плутали по институту, уступавшему запутанностью своих лабиринтов только, пожалуй, другому учреждению культуры,[82] и удивлялись худородству студиозусов, за последний десяток лет так откровенно сдавших свои позиции по красоте и блеску прекрасно поставленной речи и пластики. Архив, или, точнее, убогая комнатка, затерявшаяся в отдаленных закоулках училища, оказался открытым в своей единственный рабочий день – среду. В нем стоял столик, притиснутый к деревянной перегородке и украшенный дамой неопределенного театрального возраста в драматическом гриме.

Они представились. Объяснили, что пишут работу по заданию редакции одного из многочисленных, весьма расплодившихся в последнее время издательств и попросили ознакомиться с сентябрьским номером рукописного журнала училища за 1914 год.

Дама, оказавшаяся все же старушкой, посмотрела на них, как на сумасшедших, и потребовала отношения работодателя, диплом о высшем образовании и согласие музея.

Маруся вдруг побледнела, быстро проговорила «извините» и вытащила Павлова в коридор.

– Послушай. А если она… права? То есть, конечно, не в том, что требует эту ерунду, а в том… Вот сейчас мы добьемся своего, прочтем, как-нибудь выдерем листки, но ведь это означает только то, что больше ничего не будет.

– Как не будет? Чего? – растерялся Павлов, почему-то в первую очередь подумавший о Сирине. – Почему?

– Ничего не будет. То есть мы с тобой останемся. Но нас, прежних, таких, какими мы стали сейчас, не будет. И любви нашей не будет. Все изменится в мире, все разложится по-иному, ведь мы только случайный мгновенный расклад, каприз сгустившегося времени. А он может стать совсем другим, и…

– Но я люблю тебя! – почти выкрикнул Павлов. Однако в этих стенах подобное восклицание не удивило ни одного проходящего. – Черт с ним, с этим проклятым рассказом. Пойдем и забудем о нем навсегда!

– Но я тоже люблю тебя. И потому не могу хотеть, чтобы тебя не стало совсем. Лучше пусть не будет нас вместе. Господи, что я говорю! – Маруся закрыла ладонями лицо. – Не будет нас – соединенных, понимаешь?

– Я не хочу понимать. Я хочу быть с тобой.

Маруся долго гладила его по короткостриженому затылку.

– Хорошо, хорошо. Не беспокойся. Все будет хорошо. Но сейчас мы все-таки попробуем прочесть… Только поклянись мне, что ты не попытаешься ничего сделать с рассказом!

– Обещаю.

– Тогда подожди здесь.

Маруся сразу же прекрасно поняла, что театральная старушка не только театральна, но еще и литературна, и долго пленяла ее тонким знанием жизни бывшего ученика нынешней академии, толковала об его ауре, навсегда пронизавшей эти стены, лгала, сочиняла. Убеждала. Но еще неизвестно, чем бы это закончилось, если бы через полчаса всех этих ее страстных уламываний дверь вдруг не распахнулась под мощным толчком сиринского лба.

– Не может быть! – ахнула старушка, однако в возгласе ее прозвучал совсем не страх, а, скорее, восторженное удивление. Она долго всматривалась в Сирина, который сел перед ней, непривычно изогнувшись и расставив передние лапы. – Не может быть… – снова прошептала она. – Это… ваш?

– Разумеется. И зовут его Сирин.

– Как? – снова удивились старушка. – А разве не… Турка? – Мы подумали… – начала было Маруся, на ходу придумывая что-нибудь по-набоковски запутанное, но Сирин извернулся как-то еще замысловатей, и театрально-литературная старушенция сомлела окончательно. Через минуту и в обмен только на Марусино заявление, тут же написанное от руки, она выдала ей заветный журнал, усадив ее за перегородкой у окна, открытого из-за духоты. После этого библиотекарша настолько погрузилась в созерцание томно и громко вздыхающего пса, что не заметила, как к Марусе присоединился и Павлов.

* * *

Павлов с Марусей долго сидели, положив ладони на коричневую обложку и не смея взглянуть друг на друга. Но Маруся первая решительно открыла обложку. Внутри, вместо ожидаемого добротного переплета – ведь были же у них всяческие мастерские и переплетные, наверное! – оказались аккуратно сложенные ветхие страницы, впрочем, с оглавлением и пагинацией. И, ведя пальцем по списку каких-то исторических рефератов, политических статеек и стихов с символистскими названиями, она остановила его на строчке:

«Красный пlсокъ». Разсказъ В. Н-а.

Глава 24