Смотритель

– Нет, – вдруг твердо произнес Павлов. – Нет, нет и нет! – И, изорвав листок в мельчайшие, какие только позволяла плотная фотобумага прошлого века, обрывки, аккуратно бросил их в только что растопленную гудящую печку. – Все. Этого не было и нет. – Маруся вздохнула и показала ему на своей ладони рыжее перышко. – Только не вздумай мне сообщить, что рукописи не горят! – почти зло предупредил он.

– Зачем? Ведь это даже и не рукопись, а просто перефотографированные страницы. Откуда? И пусть все они теперь потеряны… Хотя, как знать, куда и кому попадут листки, потерянные Выриным по шоссе, по деревне?

– Я не понимаю, о чем мы говорим, Маруся?

Она посмотрела на Павлова долгим печальным взглядом:

– Ты хочешь, чтобы это сказала я? Хорошо. Но прежде я скажу, что очень люблю тебя. А теперь слушай. Нам повезло, мы оба попали в сферу влияний прошлого. Как это происходит и за что, я не знаю, но это так. В принципе, ничего удивительного в этом нет. Мир един. Он пронизан прошлым и будущим, и отделить в нем одно от другого и третьего невозможно. Чаще всего, я думаю, люди просто боятся это делать и не хотят. Конечно, у многих не хватает и душевных сил, и знаний, и открытости миру, но это уже их дело. Мы были искренними и не боялись – и нам было дано. И как знать, если бы мы не помешали тогда друг другу на острове… Впрочем, нет, конечно, мы не могли не помешать. Но в то свободное прошлое, не ограниченное ничем, кроме естественного хода событий, вмешивается искусство, то есть жесткая форма, которая, как плотина на реке, искажает ее течение. Этот рассказ попытался придать событиям свое толкование и тем самым исказил их, направил не туда. Однако вся беда заключается в том, что против сказанного слова мир бессилен. Слово произнесено, и мир изменился безвозвратно. То есть нам все равно приходится иметь дело не с первичным, а со вторичным миром. И чтобы не повторить события в том же ключе и не породить совсем уж дурную бесконечность, мы должны… Честно говоря, я не знаю, что мы должны. Самое простое, конечно, уничтожить оригинал, тем более что, я думаю, его мало кто читал и мало на кого он оказал влияние. Конечно, влияния самого ВВ никуда не денешь… Я не знаю, Сереженька, не знаю. Но боюсь. С того самого мгновения, когда я сидела в этом гроте и ощутила, пусть мимолетно, настоящую смертную тоску. И страх перед великанами, который тоже появился тогда же. Пожалуйста, я тебя умоляю, Сережка, будь осторожен со своим велосипедом!

– А собаки? – растерянно спросил Павлов, мало что понявший в сбивчивой речи Маруси, но зато остро почувствовавший ее тревогу и тоску.

– Ну, это, наверное, уже из другой области. Ведь не в одном же потоке мы существуем, а сразу во многих. А здесь много странного, ведь здесь же узел культур, путей, взглядов на страну, радиация высокая, в конце концов. Где-то как-то, сами того не заметив, мы задели другой пласт – и вот, пожалуйста. Знаешь, каким осторожным надо быть в этом смысле. Особенно в таких местах! Поднял камешек. Приласкал пса. Отшвырнул веточку… да мало ли что и как… И вот ты уже в истории…

– Ну да. Кажется, я что-то похожее у Бредбери читал, про бабочку…

– Да, но там проходят эры, а на самом деле все гораздо быстрее и ближе. И когда мы поймем, что все важно, каждое движение, каждая мысль, и уж поступок тем более…

– И ты, что, серьезно считаешь, что теперь мы оба погибнем?

– Или, изменив события, неизбежно погубим других. Неизвестно, что лучше.

– Это не разговор. Значит, ты предлагаешь убрать оригинал…

– Это, наверное, лишь самое простое…

– Ничего себе простое! Иди туда не знаю куда, убери то не знаю что! А, вообще, сволочь он, этот ВВ! – вырвалось у Павлова. – Я вот специально прочел все эти русские детские повести, ну, про детство – и, честно, ни одна не оставила такого ощущения гадливости, как его. Такое самолюбование, самоупоение, так с каждой страницы и слышно, что он самый необыкновенный, и вокруг у него тоже все и всё самое необыкновенное, это бесконечное упивание какими-нибудь трущими в паху рейтузами или папочкиной родней! А я, между прочим, у того же Суворина прочел, что дедушка его на коронации, пардон, в штаны наложил! – совсем не к месту брякнул он в запале. Маруся даже расхохоталась, восхищенно глянув на своего возлюбленного. А он продолжил: – И вот, например, закрываешь ты толстовское «Детство», и в душе у тебя чистота, как умылся, и грусть, что ведь было это и у тебя, было и прошло навсегда, а все-таки и осталось. А этого дочитаешь – и думаешь: так тебе, в общем, и надо, что сидел в своей Америке, потеряв все, – и правильно, потому что все твое описание детства только для тебя одного, любимого, и осталось. Принц без королевства – вот он кто.

– Но почему принц? – почти механически удивилась Маруся.

– А потому что для короля ему не хватало… объема, что ли. Все умно, все изысканно, но плоско, понимаешь?

– Понимаю, – согласилась Маруся, запуская пальцы в загривок Вырина. – Эх ты, Самсонище…