Смотритель

Стояла та самая пора вечернего неверного серо-сиреневого света, которую так любят романтики и ненавидят шоферы. В открытое окно с лугов тянуло сыростью, пахнувшей горечью полыни и выхлопов, а справа лениво выползала луна. Памятуя утреннюю конфузию с бабкой, Павлов сбросил скорость перед очередной деревенькой, ухнул в огромную выбоину, и в тот же момент ему в глаза метнулась та самая голубая босоножка, жалко валявшаяся на обочине совсем рядом с дорогой. От растерянности он едва не въехал в кювет, остановился и выскочил, даже не закрыв дверцы.

Это был не глюк – перед ним лежала правая, тоже порванная, спутница лесной потеряшки. Постояв немного, он зачем-то поднял ее и с босоножкой в руках вернулся к знаку с названием деревни. На ней значилось «Беково».

– Беково. Беково… При чем тут беки-то? Или это от блеющих баранов? Хотя у нас какой только бессмыслицы не увидишь, вроде Псоеди или Морды, а то встречаются названия и похлеще. Ладно, посмотрим, какие тут беки.

Но ветхие дома были темны, как один, и не пучилась на огородах капуста, и не отсвечивали стекла тепличек, а только яблони провисали под мелкими задичавшими яблоками. Павлов толкнулся на авось в пару домов, ему не ответили, и на шум не залаяла ни одна собака. Тогда он снова достал карту и обнаружил, что странная деревенька даже на ней обозначена как нежилая. Он длинно присвистнул. Неужели обладательница ветхих сандалий выбросила обувь на обочину из окна какого-нибудь «ауди»? Впрочем, в России все бывает.

С другой стороны, если деревня мертва, то зачем она вообще обозначается на картах и дорожных знаках? Или это опять этакий подпоручик Киже?[60]

И, громко смеясь над собой, благо вокруг не было ни души, Павлов все же решил обойти селение, чувствуя себя одновременно идиотом и принцем из сказки Перро.

Как бывает в августе, незаметно стало совсем темно, и вокруг Павлова быстро смыкался какой-то влажный мрак. И одновременно с темнотой его все сильнее охватывало ощущение бесплотности и безвременности. Он пробирался по усеянным пересохшими рытвинами улочкам, и на ум ему приходили гоголевские деревеньки с их тайной, пестрой и нечистой внутренней жизнью. Однако где-то далеко сквозь перебрехивание собак все же явственно заливался петух. И оставленные дома слепыми окнами глядели мирно, как доброжелательные старики, отчего ощущения Павлова, словно по мановению волшебной палочки, из Малороссии перескочили в Венецию, где заброшенность палаццо и особняков выглядит далеко не так мирно, а наоборот, угрожающе, проявляясь как грозное «Memento mori».[61]

Здесь же был практически тихий русский погост, невзрачный и неброский, ненавязчиво предлагающий остаться и заснуть в нестрашном успокоении, зная, что не теряешь, в общем-то, ничего. И Павлову на мгновение действительно захотелось войти в первый попавшийся дом и остаться там, и жить… Он громко рассмеялся подобной ерунде и смехом своим, разумеется, прогнал и желание, и кажущуюся таинственность этой заброшенной дыры.

Наконец, он выбрался на восточный конец деревни, и в глаза ему сверкнули два огонька в окнах почти друг напротив друга. Значит, кто-то здесь все-таки живет! Но куда постучаться сначала, направо или налево? Павлов, как человек, постоянно чувствующий себя в оппозиции, выбрал последнее.

Однако, уже подходя к покосившемся дому, он вдруг пожалел об этом: вряд ли в таком рассыпающемся строении может жить молодая обладательница рваных босоножек – скорее, древняя полуслепая старуха. Тем не менее было уже поздно, рассохшиеся ступеньки крыльца пронзительно заскрипели, и эхо его одиноких шагов вкупе с этим скрипом могло поднять с постели мертвого. Павлов остановился перед обитой железными полосками дверью, давая время хозяину прийти в себя от такого вторжения. Он стоял, подозрительно втягивая воздух, но тот пах вовсе не мышами и деревенским нужником, как опасался Павлов, а кофе и поздними мальвами.

Потом послышались легкие шаги, и не менее легкий голос произнес:

– Вырин, это ты?

Павлов опешил, но тут же вспомнил, что места тут сплошь пушкинские, и фамилия несчастного пушкинского старика наверняка до сих пор часто встречается среди местного народа. И дамочка наверняка ждет своего подгулявшего мужа. Ощущение человека, когда его приняли за другого, по большей части неприятное, если это не маскарад, и в любом случае ставит его в несколько неловкое положение.

– Извините, – отчетливо и как можно вежливее ответил он, – я только хотел спросить, не знаете ли вы…

Но, не давая ему закончить, дверь, очевидно вообще незапертая, открылась, и на пороге показалась высокая фигура, закутанная в длинный широкий платок. Молодая женщина стояла чуть в глубине, в сенях было темно, и Павлов почти не видел ее лица. Женщина некоторое время внимательно смотрела на него, потом как-то странно отшатнулась. «Я действительно выгляжу идиотом с этой босоножкой», – успел подумать он, и тут она сдавленно прошептала:

– Господи, так это вы?!