Смилодон в России

Далее трапезничали тягостно, в молчании, только постукивало серебро о фарфор да сопел на редкость страшно хозяин дома — чувствовалось, что настроение у него не очень. Оживил атмосферу уже в конце обеда начальник вертухаев из узилища — вломился без спроса, метнулся к Чесменскому и почтительнейше, оглушительным шепотом доложил:

— Приятного аппетита, ваша светлость. А у нас беда. Жидовин Вассерман плох. В обед хлебово принесли ему, а он тихий лежит, в бараний рог согнутый, холодный уже. Кажись, не дышит…

— Так, — выразился по матери Чесменский, выпил в одиночку, покосился на лакея: — Десерта не надо. — Встал, швырнул салфетку в жареного барана, жутко посмотрел на Бурова, мирно угощающегося зайчатиной. — Пойдемте-ка, князь, глянем. Так ли этот Вассерман плох, как говорят. А то ведь у нас здесь все привыкли работать языком. Только языком, такую мать, языком.

И, не сдерживаясь более, дико зарычав, он взял тюремного начальника за ворот, с легкостью, аки кутенка, воздел на воздух и принялся бешено трясти. При всеобщем понимании, непротивлении и молчании. А что тут скажешь — богатырь, он и есть богатырь. Тем паче в ранге генерал-аншефа, в графском достоинстве и в своем доме. И после доброго литра выпитого. А может, и после двух… Наконец, словно наскучившую куклу, Алехан отшвырнул подчиненного, с шумом, гневно раздувая ноздри, перевел дух и решительно направился к дверям, не забыв, впрочем, остановиться у стола, дабы приложиться к горячительному. Буров, сразу помрачнев, потащился следом, настроение у него — вот уж верно говорят, что дурной пример заразителен, — пошло на спад. Во-первых, с зайцем пообщаться не дали, а во-вторых, и это главное, Вассермана, похоже, отравили. Старо, как Божий свет, нет человека — нет проблемы. Кому они нужны, живые-то свидетели? А яд штука удобная, бессчетное число раз проверенная, не требующая ни глазомера, ни координации, ни крепкой руки. Недаром же говорили древние: plus ect hominen extinguere veveno guam occidere gladio[435].

Главный по узилищу не соврал — Вассерман действительно лежал, скорчившись, не дыша, постепенно принимая температуру окружающей среды. Только вот с лицом у него было как-то не так. Нет, не мерзкие следы, возникающие вследствие действия яда, обезображивали его, не трупные пятна, не запекшаяся кровь. Черты Вассермана были искажены ужасом — безмерным, неописуемым, не поддающимся оценке. Нечеловеческим. И так-то был при жизни не красавец, а теперь… Лучше не смотреть.

— Да, готов, — кинул взгляд Чесменский, выругался, засопел, пальцем поманил тюремного начальника. — К черкесцам на Кавказ поедешь, сволочь. Весь сегодняшний караул выпороть, беспощадно, кнутом, а как подлечатся — в солдаты. К тебе в подчинение. А сейчас иди, кликни Ерофеича. Живо у меня.

И чтобы показать, насколько живо, дал экс-начальнику пинка — вылетел тот из камеры шмелем, со скоростью просто невероятной.

— Здравствуй, государь ты мой, — быстро, как по мановению волшебной палочки, появился Ерофеич, повздыхал, поцокал языком, понаклонялся над телом. — Ишь ты, болезный, как его. Даром что жидовин и нехристь, а все одно — тоже Божья тварь, человек как-никак… — Кашлянул, тронул жиденькую, но все же пудреную швелюру и сказал: — И-и, государь ты мой, не обессудь. Носом, руками не пойму. Надо вскрывать.

— Ну так давай, вскрывай. — Из правого кармана камзола Чесменский вытащил янтарную табачницу, из левого — фарфоровую трубку, с пыхтением набил, понюхал, крякнул, дождался поднесенного раболепно огня. — Давай, давай, не тяни жида за яйца.

Ерофеич между тем открыл сафьяновую суму, надел мясницкий, хорошей кожи фартук, извлек поблескивающий зловеще инструмент, и пошла работа. Вот тебе и травник, вот тебе и знахарь — и жнец, и швец, и на дуде игрец. Одно слово — виртуоз. В мгновение ока бедный Вассерман был вскрыт, разделан, выпотрошен, тщательно осмотрен, основательнейше обнюхан. Процесс шел активно, однако Ерофеич кривил рот, хмурился, всем своим видом выказывая неудовлетворенность и неудовольствие. Где фиолетовый цвет языка, кирпично-кровавый печени и черный кишечника? Почему не прожжен желудок? Отчего это в подчревной области все обстоит благополучно? Где все симптомы, где? Так что скоро пришлось взглянуть правде в глаза — прервать процесс, вернуть Вассерману Вассерманово и виновато посмотреть на Чесменского:

— Все чисто, ваше сиятельство, отравы нет. Буров при этом едва заметно хмыкнул — ко всем этим манипуляциям, связанным с органолептикой, он отосился скептически. Глаз-алмаз — это, конечно, хорошо, но спектральный анализатор, мембранный хромотограф или, на худой конец, аппарат Марша[436] куда как лучше. Правильный яд не оставляет видимых следов. А потом, судя по всему, что-то не похоже, что глушанули Вассермана токсинами. Скорее здесь что-то психотропное, нервирующее, берущее конкретно за душу.

— Как это нет отравы? — удивился Чесменский, выругался, но не всерьез, и затянулся так, что захлюпало в трубке. — Ты хорошо смотрел? Везде?