Смилодон

Однако, как ни старались, опоздали, представление уже началось. Сразу же попрощавшись мысленно с амфитеатром, впихнулись в фойе, чудом урвали контрамарки и, следуя за тощим, со свечой, служителем в ливрее, поспешили в зал. Под благостно распростертые крылья муз, щедро осеняющие всех истинных ценителей таинств лучезарного Аполлона. Вошли, привыкли к полумраку. О господи! Какой Аполлон, какие Музы… Зал, где играли, был узок, переполнен и, несмотря на первый акт, утопал в табачном дыму. Молодежь в партере улюлюкала, сталкивалась ножнами, шумела, в ложах, где уже со второго яруса не зажигали свечи, слышались пыхтенье, шепот, чмоканье поцелуйчиков, женский завлекательный смех. В толчее у самой сцены вились ужами какие-то личности, наглые, пронырливые, не вступающие в разговоры, и не трудно было понять, что привлекает их не высокое искусство, а табакерки и часы почитателей оного. Суетно, накурено и грешно было в обители Аполлона.

— А вы знаете, граф, — говорили в толпе, — у новенькой-то, как ее… мадемуазель Фламинии кривые ноги. Ну да, откровенно кривые. Как лапы у моей ангорской кошки.

— Какие пустяки, шер ами, не обращайте внимания, — весело усмехались в ответ. — Ноги — это первое, что нужно отбрасывать в стороны, чтобы почувствовать всю прелесть женщины. А она очаровательна, эта мадемуазель Фламиния, весьма, весьма прелестна, уверяю вас. Кстати, вы слышали, у Сильвии, оказывается, есть любовник. Об этом прознал муж и так зверски ее избил, что третьего дня она выкинула двойню. От другого любовника. А вот у мадемуазель Пелесье…

Так и не дослушав, что там такого особенного у мадемуазель Пелесье, Буров и шевалье стали ввинчиваться в толпу. Активно работая локтями и плечами, привлекая к себе внимание. Как их превосходительство маркиз приказали. Некоторым это очень не понравилось. Кое-кто даже стукнул гардом о металлические устья ножен, как бы давая знать — не забывайтесь, сударь, так вас растак. А то нас рассудят шпаги.

Ах, шпаги, шпаги. Благородные клинки правящего сословия. Гибкие, тонко звенящие, протыкающие человека в умелых руках, словно бабочку коллекционная булавка, — насквозь. Сколько же их в Париже. Длинных, хорошо заточенных, смертельно опасных. А ведь грозил же в свое время жезлом королевский пристав, громко читая знаменитый эдикт <Имеется в виду эдикт от 13 августа 1756 года: “Не должно носить дворянам шпаг длиннее 33 дюймов и с остриями не иначе как в виде козьей ножки”.>. Зря грозил. Что касаемо дворянской чести, тут и король не указ. А за поругание оной полагается не козьей ножкой — сверкающей остро заточенной сталью. Только тронь — вжик-вжик, и уноси готовенького.

Однако сколько ни дерзили Буров и шевалье, сколько ни работали плечами и локтями, что-то больше никто гардом о ножны не стучал. Даже слова противного не было слышно. Лишь тревожный шепот висел над толпой:

— Господа, это же младший Сальмоньяк. Да, да, тот самый. Т-с-с… А с ним вроде бы старший брат. Вернулся инкогнито из ссылки. Говорят, ни за что ни про что убил четверых. Да, да, под плохое настроение, в трактире, кухонным ножом. Ну и рожа. Ну и плечи…

В общем, без особых сложностей Буров и шевалье проследовали к сцене и стали наслаждаться изысками Талии. Давали какой-то очередной шедевр неиссякаемого Гольдони <Карло Гольдони (1707-1793) — итальянский драматург, создатель национальной комедии. Написал “Слугу двух господ”, а всего 267 пьес.>. Декорации изображали гостиную, пронырливая горничная — воинственную искушенность, хозяин дома — убийственное чувство юмора, его супруга — невиданную добродетель. Ремарки были чудо как хороши, игра актеров просто превосходная, рога злокозненного хозяина дома раскидисты и ветвисты. В антракте Буров и шевалье снова взялись за свое — приставали к дамам, задирали кавалеров, заказывали драку. Лихо гнули свою кривую линию, грудью перли на рожон.

Увы. Дамы многообещающе хихикали, строили глазки, кавалеры трусили, заискивающе улыбались, обращали все в шутку и приглашали — нет, не в Булонский лес на честный бой, — на чашку кофе, по-простецки, по-соседски. Что делать, шевалье Анри де Сальмоньяка в парижском высшем обществе знали хорошо. А полных идиотов там вроде бы не было.

Во втором акте стало еще хуже. Страсти в партере накалились до предела, и на Бурова с шевалье никто не обращал внимания. Одни скандировали изо всех сил:

— Браво, Фламиния, браво! Брависсимо! Брависсимо! Брависсимо!

Другие тоже орали до посинения:

— Заткнитесь вы, канальи! Ваша Фламиния похожа на жабу! На жабу! На жабу! На жабу!