Смерти.net

А мог сказать: «Ты и есть поминочная речь».

Но мы все друг другу поминочная речь в каком-то смысле.

* * *

– Я не могу тут находиться, – сказала я. – Я пойду пробегусь перед сном. Я обычно бегаю по утрам и перед сном в парке. Это звучит правдоподобно.

– Я пойду с ней, – сказал С. – Вы токсичные белые гетеросексуальные мужики и мне с вами некомфортно, потому что вы напоминаете мне обо всем, чем я не выбирал быть.

– В тебя была влюблена феминистка-блогер? – спросил муж.

– Откуда ты это знаешь? – искренне удивился С.

– Я пойду с вами, – сказал А. – Я не буду тут сидеть с этим токсичным белым гетеросексуальным мужиком, мне с ним и с его тупыми шутками про феминисток тоже некомфортно, к тому же он абьюзер, потому что убил человека. Да какое абьюзер, что за херню я несу: убийца он! Причем убил он мою девушку. Кто бы мне при жизни сообщил, что я буду сидеть за одним столом – даже не поминальным, а обычным столом, пусть его и нет – с человеком, который убил мою девушку!

– Может, вы еще при жизни встречались, и я за это ее и убил?

– Как можно убить за что-то?! – заорал А.

В общем, мы вышли прогуляться все вчетвером, как бы это ни было мучительно. Отпускать С. куда-либо одного казалось немыслимым, мы все внезапно стали им дорожить, словно он бриллиант с самыми хрупкими музыкальными запястьями в мире. Отпускать С. вдвоем с А. было не страшно, но я не хотела отпускать С. – я понимала, что мне нужно целенаправленно пройтись с ним по моему кошачьему ночному парку, огромному, как отдельный осенний город, – кроме него, никто не cможет мне помочь, больше никто. Интересно, А. дружит с ним искренне или потому, что в С. встроен детектор белого шума реальности?

– Туда идем, – смиренно указал С. так, будто изначально понимал, зачем он мне нужен. И не только мне.

Мы пробирались через заросли, сплетенные черные корни, древесный бурелом, освещенный жидкой С-образной луной (не странно ли это звучит? если странно, напиши на чем-нибудь букву С или выплеснись из любой доступной восприятию емкости в этой форме – если не получается, подойдет землетрясение в 3–4 балла, и сразу все получится), неподвластные моей памяти парковые ночные джунгли с крохотными мшистыми мостиками и сияющими в болотистой мгле фосфоресцирующими гнилушками. Где-то далеко впереди деревья вееровидно раздвигались, как зубья гигантской ночной расчески, и за ними угадывалась мерзость в форме обрыва, в котором гадкими голосами скрежетали давно должные (долженствующие? почему речь ушла от меня именно в то время, когда кроме нее, у меня никого нет – а у тебя нет никого ближе и важнее этой моей речи, развернутой вспять, как та река над чужим, избавленным от моей бугристой, полной провалов и дыр фоновой памяти обрывом) спать зимним сном стеклянные жабы – словно ими дирижировал стеклянный дирижер стеклянной палочкой, и его немыслимо хотелось расстрелять из стеклянного автомата, который мне когда-то выдали, чтобы сражаться с чудовищами, а я извела его на паническую пальбу по обычным людям, не замечавшим, что их пронзают невидимые пули – это как стрелять из водяного сиреневого пистолетика по своему убийце, правда? А когда за мной пришли настоящие чудовища, оказалось, что мои стеклянные пули закончились.

Все молчали, и только С. изредка полушепотом (к которому я полупривыкла, который я полувыносила) говорил, будто ожившая карта (он и был ожившая карта):

– Левее. – Там росла валунная ступенька из земли.

Или:

– Туда не смотрите. – Фиолетовая гнилушка сияла, как чужая печень, оброненная в грязь и выплеснувшаяся в форме черепа.

Или:

– Тут след. – И я понимала, что он имеет в виду, прижимая эту мысль к груди, как теплый пистолет счастья. Он взял след одного из двенадцати – или оставшихся одиннадцати – или даже всех двенадцати – и ведет нас невидимыми полями золота вдоль нестерпимо сияющей серебряной линии, рассекающей и расплавляющей золото в осенний дым и белый пепел. Он видит эту линию так же отчетливо, как ту девочку, до которой мне самой никогда не достучаться, даже если я из отчаяния и паники (не слишком ли много всего я делаю из отчаяния и паники?) изрублю шкаф топором (я не понимаю, зачем я использовала эту метафору – вероятно, я где-то читала текст о мужчине, который по какой-то причине изрубил шкаф топором).

Мы втроем знали, что нужно молчать, иначе все нарушится. Я думала о том, что мужу, наверное, неловко за свое поведение. Муж, скорее всего, думал о том, что ему неловко за свое поведение. А, возможно, думал о том, что ему неловко за свое поведение. Я думала о том, что неловкость, которая висит в воздухе, ощущается только мной – С. настроен на другого уровня знание. Его не существует, зато он чувствует все. Я существую – но ощущаю только неловкость некоторых мужчин. И в этом смысле у С., конечно же, все привилегии, пусть я и не имею права так говорить.

«Как мы узнаем, где мы находимся, когда найдем это», – хотела спросить я, но не смогла даже открыть рта.