Смерть Вазир-Мухтара

Он остановил каретку в приходе Петра и Павла, у дома Левашовых. Приятное убежище, должно быть. В пустом саду было много дорожек и много флигелей, разбитых вокруг главного дома. Он попробовал двинуться к одной двери, но из окна выглянула весьма милая женская голова. Чаадаев же был отшельник, анахорет, совершенно лишенный вкуса к этой области. Он отступил и осмотрелся. Флигеля были расположены вокруг дома звездой, невинная затея. Он улыбнулся как старому знакомому и дернул первый попавшийся колокольчик. Открыл ему дверь аббат в черной сутане. Он быстро и вежливо указал флигель Чаадаева и спрятался. Зачем он сам здесь жил в Москве, бог один его знал. Дом Левашовых был не простой дом. Он стоял в саду, был снабжен пятью или, может быть, шестью дворами, в каждом дворе флигель, в каждом флигеле по разным причинам проживающие лица: кто из дружбы, кто из милости, кто для удовольствия, кто по необходимости, кто без всякого резона, хозяевам было веселее. Чаадаев сюда переехал на житье по всем резонам сразу, и главное, потому, что денег не было. Тот же камердинер Иван Яковлевич, в франтовском старомодном жабо, поклонился Грибоедову и пошел доложить. За стеною Грибоедов услышал раздраженный шепот, кто-то шикал и покашливал. Он уже собирался сказать свинью Чаадаеву, как камердинер вернулся. Иван Яковлевич разводил руками и объявил бесстрастно, что Петр Яковлевич болен и не принимает. В ответ на это Грибоедов скинул к нему на руки плащ, бросил шляпу и двинулся в комнаты. Не постучав, он вошел. Перед столом с выражением ужаса стоял Чаадаев. Он был в длинном, цвета московского пожара халате. Тотчас же он сделал неуловимое сумасшедшее движение ускользнуть в соседнюю комнату. Бледно-голубые, белесые глаза прятались от Грибоедова. Было не до шуток, пора было все обращать в шутку. Грибоедов шагнул к нему и схватил за рукав. - Любезный друг, простите меня за варварское нашествие. Не торопитесь одеваться. Я не женщина. Медленно совершалось превращение халата. Сначала он вис бурой тряпкой, потом складок стало меньше, он распрямился. Чаадаев улыбнулся. Лицо его было неестественной белизны, как у булочников или мумий. Он был высок, строен и вместе хрупок. Казалось, если притронуться к нему пальцем, он рассыплется. Наконец он тихо засмеялся. - Я, право, не узнал вас, - сказал он и махнул рукой на кресла, садитесь. Я не ждал вас. Говоря откровенно, я никого не принимаю. - И тем больше не хотели меня. Я действительно несвятостью моего житья не приобрел себе права продолжать дружбу с пустынниками. Чаадаев сморщился. - Не в том дело, дело в том, что я болен. - Да, вы бледны, - сказал рассеянно Грибоедов. - Воздух здесь несвеж. Чаадаев откинулся в креслах. - Вы находите? - спросил он медленно. - Редко проветриваете. Впрочем, я, может быть, отвык от жилья. - Не то, - протянул Чаадаев, задыхаясь, - я, что же, по-вашему, бледен? - Слегка, - удивился Грибоедов. - Я страшно болен, - сказал упавшим голосом Чаадаев. - Чем же? - У меня обнаружились рюматизмы в голове. Вы на язык взгляните, - и он высунул гостю язык. - Язык хорош, - рассмеялся Грибоедов. - Язык-то, может быть, хорош, - подозрительно поглядел на него Чаадаев, - но главное, это слабость желудка и вертижи. Всякий день встаю с надеждой, ложусь без надежды. Главное, разумеется, диет и правильная жизнь. Вы по какой системе лечитесь? - Я? По системе скакания на перекладных. То же и вам советую. Если вы чем и больны, так гипохондрией. А начнете подпрыгивать да биться с передка на задок, у вас от этого противоположного движения пройдут вертижи. - Гипохондрия-то у меня прошла, у меня... - протянул Чаадаев и вдруг всмотрелся в гостя. Он опять засмеялся. - Все это глупости, любезный Грибоедов, я вас мучаю такими мизерами, что, право, смешно и глупо. Вы откуда и куда? - Я? - удивился слегка Грибоедов. - Я из Персии и везу в Петербург Туркменчайский мир. - Какой это мир? - легко спросил Чаадаев. - Мир? Но Туркменчайский же. Неужели вы о нем не слыхали? - Нет, я ведь никого не принимаю, только abbe (1) Барраль ко мне иногда заходит. Газет я не читаю. - Вы, чего доброго, не знаете, пожалуй, что у нас война с Персией? спросил чем-то довольный Грибоедов. - Но ведь у нас, кажется, война с Турцией, - сказал равнодушно Чаадаев. Грибоедов посмотрел на него серьезно: - Это начинается с Турцией, а была с Персией, Петр Яковлевич. - Бог с ним, с этим миром, - сказал надменно Чаадаев. - Вы-то, вы что за это время делали? Ведь мы с вами не видались три года... или больше. - Я сел на лошадь, пустился в Иран, секретарь бродящей миссии. По семьдесят верст каждый день, по два, по три месяца сряду. Промежутки отдохновения бесследны. Так и не нахожу себя самого. - --------------------------------------(1) Аббат (фр.). - Вот как, - сказал, с интересом всматриваясь в него, Чаадаев, - но ведь это болезнь, это называется боязнь пространства, агорафобия. Вы скачете по большому пространству и оттого... - Положим, однако, что я еще не совсем с ума сошел, - сказал Грибоедов, - различаю людей и предметы, между которыми движусь. Чаадаев отодвинул рукой его слова. - Вот и я тоже: сижу, сижу - прислушиваюсь... - И что же вы слышите? - Многое, - кивнул снисходительно Чаадаев, - сейчас Европа накануне скачка. Она тоже, наподобие вас, не находит самое себя. Будьте уверены, что в Париже рука уже вынула камень из мостовой. Чаадаев погрозил ему пальцем. Грибоедов вслушался. Он почувствовал неестественность белого лица и блестящих голубых глаз, речи, самые звуки которой были надменны. Новая Басманная с флигелями отложилась, отпала от России. - Мой дорогой друг, - сказал Чаадаев, с сожалением глядя на Грибоедова, - вы, как то свойственно и всякому человеку, полагаете самым важным то, что вам ближе. Вы ошибаетесь. Не в войнах, конечно, теперь дело. Война в наш век - игрушка дураков. Присоединят колонию, присоединят другую - что за глупое самолюбие пространства! Еще тысяча верст! Нам и своих девать некуда. Грибоедов медленно краснел. Чаадаев прищурил глаза. - Лечитесь. У вас нехороший teint (1). Вам нужен геморроидальный режим. Непременно должно ходить на двор, aus freier Hand, как это называется по-немецки. - Вы не знаете России, - говорил Грибоедов, - а московский Английский клоб... Чаадаев насторожился. -... для вас подобье английской палаты. Вот вы говорите: тысяча верст, а сидя в этом флигеле... - Павильоне, - недовольно поправил Чаадаев. Нетопленный осклизлый камин имел вид развратника поутру. Чаадаев почти лежал в низких длинных английских креслах, похожих на носилки. Ноги его в туфлях торчали. - Во всем этом есть некоторая путаница, - сказал он в нос и, вытянув губы, закачал головой, как музыкант, при- --------------------------------------(1) Цвет лица (фр.). слушивающийся к новой пиесе, разыгрываемой перед ним впервые. Грибоедов следил за ним с любопытством. - Так, так, - сказал вдруг Чаадаев, поймав наконец за хвост какой-то ритм или мелодию, и, поднеся к губам палец, вдруг этот хвост проглотил. Он хитро и многозначительно поглядел на Грибоедова, полюбовался им, как бы говоря: "Я знаю, а тебе не скажу". Вошел Иван Яковлевич, держа на подносе две чашки кофе. Грибоедов глотнул и с отвращением отставил свою чашку. - Желудочный кофе, - пояснил Чаадаев, прихлебывая, - меня выучили варить его в Англии. "Много чему тебя так выучили", - подумал Грибоедов. - Я многому там научился, - сказал Чаадаев, пристально глядя на него. - Но не всем дано научиться. Пружины тамошней жизни сначала прямо отталкивают. Движение необъятное - вот все, не с чем симпатизировать. Но научитесь говорить слово home (1), как англичанин, и вы позабудете о России. - Это отчего же? - Потому что там есть мысль, одна спокойная мысль во всем. У нас же, как вы, вероятно, успели заметить, ни движения, ни мысли. Неподвижность взгляда, неопределительность физиогномии. Тысяча верст на лице. Он позвонил. Вошел Иван и вопросительно глянул. - Можешь, любезный, идти, - сказал снисходительно Чаадаев. - Это я так позвонил. Иван вышел. - Вы видели это лицо? - спросил спокойно Чаадаев. - Какая недвижность, неопределенность... неуверенность - и холод. Вот вам русское народное лицо. Он стоит вне Запада и вне Востока. И это ложится на его лицо. "Ну и соврал", - с сладострастием подумал Грибоедов. - Ваш человек не русский, - сказал он холодно Чаадаеву, - он только кривляет свое лицо, он вас копирует. А мы кто? Поврежденный класс полуевропейцев. Чаадаев смотрел на него покровительственно. - О, любезный друг, какая у вас странная решительность мнений и разговора, вообразите, я ее встречаю везде, кругом, ее - и немощность поступков. Грибоедов не ответил, и наступила тишина. - --------------------------------------(1) Дом, домашний очаг (англ.). Чаадаев увлекся кофеем, прихлебывал. - У нас тоже есть мысль, - сказал вдруг Грибоедов, - корысть, вот общая мысль. Другой нет и быть не может, кажется. Корысть заохотит всех более познавать и самим действовать. Я в Париже не бывал, ниже в Англии, а на Востоке был. Страсть к корысти, потом к улучшению бытия своего, потом к познанию. Я хотел вам даже рассказать об одном своем проекте. Чаадаев пролил кофе на халат. - Да, да, да, - сказал он недоверчиво и жадно поглядывал на Грибоедова, - помнится, я читал об этом. - О чем читали? - остолбенел Грибоедов. - Но, бог мой, и о корысти и... проект. Вы читали Сен-Симона? И потом... милый друг, да ведь это же об Ост-Индской компании была статья в "Review". Грибоедов насупился. Склизкие глаза Чаадаева на него посматривали. - Да, да, - говорил Чаадаев тускло, - это интересно, это очень интересно. - Мой друг, мой дорогой друг, - сказал он вдруг тихо, - когда я вижу, как вы, поэт, один из умов, которые я еще ценю здесь, вы - не творите более, но погружаетесь в дрязги, мне хочется сказать вам: зачем вы стоите на моем пути, зачем вы мне мешаете идти? - Но вы, кажется, и не собираетесь никуда идти, - сказал спокойно Грибоедов. Чаадаев сбросил на стол черный колпак с головы. Открылась лысина высокая, сияющая. Он сказал, гнусавя, как Тальма: - О мой корыстный друг, поздравляю вас с прибытием в наш Некрополь, город мертвых! Долго ли у нас погостите? Провожая Грибоедова, он у самых дверей спросил его беспечно: - Милый Грибоедов, вы при деньгах? Мне не шлют из деревни. Ссудите меня пятьюдесятью рублями. Или ста пятьюдесятью. Первой же поштой отошлю. У Грибоедова не было денег, и Чаадаев расстался с ним снисходительно.