Смерть в ритме танго

Дневник Богдана Тихомирова, 14 июля

Меня беспокоит поведение Соловьева. Он стал каким-то загадочным. Именно загадочным. Слишком добрым, слишком любезным. Конечно, это объясняется еще и тем, что он передо мной виноват, но мне это не слишком нравится.

И еще один странный факт. Он перестал делать мне подарки. Не то, чтобы я в них нуждался, но отсутствие привычного меня настораживает…

Он так испугался, когда я сказал ему, что хочу на праздники поехать в Париж. Эдик всегда навостряет уши, когда речь заходит о Париже или Лионе. Видимо, он боится, что я начну трепать направо и налево об его сделках. Он и так уже два дня выспрашивает меня, что я слышал, что я знаю… Я чувствую вокруг своей головы темный вихрь…

* * *

Дневник Богдана Тихомирова, 16 июля

Сегодня судный день. Он рано уехал и так странно на меня посмотрел, что я все понял.

Я все понял еще вчера, когда он вертел в руках нож. Он ведь даже хлеб отрезать ровно не в состоянии, а вчера резал на кухне мясо с гаденькой улыбочкой на физиономии. Мясо потом просто выбросил. Распластал на ломтики и выбросил в мусоропровод. А потом завел разговор, понравилось ли мне то, что они делали со мной.

Он сказал, что вернется поздно. Я ему не верю, впрочем, это уже не важно. Рано или поздно, он приедет.

Он приедет для того, чтобы меня убить.

* * *

Шестеренкин, внимательно изучавший дневник Богдана, отложил его в сторону и, сняв очки, протер довольно грязным носовым платком усталые глаза. Кирилл боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть удачу. Но Шестеренкин молчал так долго, что Кирилл не выдержал.

– Владимир Георгиевич, каков будет ваш вердикт?

Шестеренкин поднял на него покрасневшие глаза.

– Что мне вам сказать, молодой человек. На первый взгляд, писал явно тот же самый человек. Четко прослеживается стиль, общие направления… Но головы на отсечение я не дам. Слишком коротенькие эти записки, чтобы сделать какой-либо вывод. Есть в этих последних записках некая странность. Вы знаете, многие писатели подражали друг другу, Гумилев, Ахматова… Я бы сказал, что в трех последних записях есть какая-то искусственность, что-то синтетическое, словно некачественная пластмасса. Если позволите, я сделаю кое-какие выводы.

– Пожалуйста, – любезно согласился Кирилл.

– Мне кажется, что на этого Эдика упорно пытаются бросить подозрение. Словно специально. Возможно, прежде настоящий автор этих записок писал совсем другие слова. Я не прав?

– Не могу сказать ничего определенного, – вяло процедил Кирилл, – но у наших специалистов сложилось точно такое же мнение. Не говоря уже обо мне.

– Ну, не буду вас больше задерживать, и жду вас на своем творческом вечере. Он, кстати, состоится в следующую пятницу в городской библиотеке, – любезно произнес Шестеренкин. Кирилл откланялся и вышел на улицу, где вечер уже гасил душный смрад автомобилей. Сентябрь выдался таким душным, что даже не верилось, что через пару месяцев на землю полетят белые снежинки.

Купив себе бутылку пива, Кирилл пошел к троллейбусной остановке, размышляя об этих странных записках.

Кто-то упорно не желал, чтобы подозрения в адрес Соловьева развеялись, как утренний туман. Кто-то имел вескую причину не любить этого человека. Кирилл не хотел думать об этом, но слишком многих кандидатов на эту роль не было.

* * *

Встретиться с Ксенией Мешалкиной Кириллу удалось в воскресенье. Ксения была единственной близкой родственницей Богдана и Милены Тихомировых. На похоронах она не присутствовала по весьма уважительной причине. Все это время Ксения была за границей, в славной стране Турции, куда уехала за товаром. Мешалкина занималась челночным бизнесом, имела три точки на центральном рынке и своей жизни не стыдилась. Однако известие о смерти племянника сильно подействовало на нее.