Смерть в Киеве

Наконец показалось солнце, выползло из-за боров, окрашенное неестественной желтизной, на небосклон, огромное, с размытыми, нечеткими краями, взглянуло на землю, скованную морозом.

На следующее утро великий князь отправился из Суздаля в свои угодия. Так было сказано всем, да и ничего не было удивительного в этом походе, потому что князь ежегодно зимой покидал большие города и выводил свою дружину на прокорм в волости, останавливаясь по большим селам погостить, отчего и села эти называют погостами; собирал дань зерном, мехами, дичью, рыбой, медом, воском, деревом и даже камнем, потому что белый камень, добывавшийся на Оке, везли в Суздаль и Владимир, в Ростов и Переяславль-Залесский и в другие города для возведения церквей и тюремных дворов.

Отправлялись так. Впереди - князья Юрий и Андрей. Оба при оружии, в панцирях и шеломах, ибо к каждому походу нужно относиться с надлежащим уважением, все начинается с князя, и если он пренебрежет чем-нибудь, то еще больше пренебрегут люди, войско нарушит порядок и разбежится от одного лишь вражеского восклицания, враги же появляются всегда там, где их никогда не ожидаешь.

За князьями следовал Дулеб, рядом с которым ехал Вацьо, растаптыватель сапог, человек и не очень нужный в походе, но без него Долгорукий не отправлялся никуда и привык держать его как можно ближе к себе. За этими двумя ехали несколько ближайших людей великого князя, среди которых оказались Иваница и Силька, выпущенный вперед не столько из уважения, сколько для того, чтобы этот юркий монах не исчезал из поля зрения; далее ехала княжна Ольга в устланных коврами санях, не желавшая отставать от отца, да, собственно, и князь тоже не очень рвался от дочери, то ли дело старшая Евфимия, она уже княгиня, должна готовиться к свадебной поездке, Суздальский край для нее - нечто прошлое, бывшее; немало изъездила она зимой, когда они с Ольгой, будучи еще детьми, вместе с покойной матерью, которая не оставляла отца ни в одном походе, отправлялись при любых морозах, при любых метелях в безбрежность лесных дорог и переходов, в конце которых не всегда было тепло и пристанище, ибо часто приходилось довольствоваться и обыкновенным костром, в то время как дружина всю ночь отгоняла волков, которые нагло лезли чуть ли не в самый огонь, не боясь обжечь свои хищные морды. За санями скакала немногочисленная дружина: Юрий не любил держать возле себя много людей; кроме того, значительную часть дружины он оставил Ростиславу. Далее ехали ловецкие с псами и хищными птицами, везли припасы для княжеской семьи, на санях и на вьючных конях; замыкал поход обоз пустых одноконных саней, было их много, растягивали они поход в длинную цепочку, и Дулеб, оглядываясь, с удивлением подумал, как же князь сумеет разместить в каком-нибудь селе такое множество людей и коней, - ведь тут хватило бы на десяток сел!

- Вот так, лекарь, - посмеивался Долгорукий, глядя на бесконечный обоз саней, - проходит вся жизнь наша, как этот обоз, в котором голова не видит хвоста, хвост не видит головы. Ибо разве князь в состоянии увидеть весь свой люд и разве все люди увидят когда-нибудь своего князя? Идешь к ним и никогда не дойдешь, не хватит тебе целой жизни. А куда и доберешься, найдешь всюду боярина. Уже сидит, уже там, уже тебя опередил. Вот об этом тебе молвил, хотя знаю: чужды тебе эти хлопоты. Ты стоишь между жизнью и смертью.

- Все стоим, - сказал Дулеб.

- А я еще между людом и боярами. Никто этого не поймет.

- Хотел бы это понять, буду стараться, - с неожиданной откровенностью промолвил Дулеб. - Не выходит из головы вчерашний наш разговор, княже.

Перед отъездом Дулеб имел разговор с Долгоруким. Юрий сам пригласил его в свою повалушу, там, не угасая, горели с шумом и треском, как во всех палатах в Кидекше, дубовые дрова. Князь, легко одетый, попивая излюбленное свое просяное пиво, сидел за столом, просматривал какие-то грамотки, некоторые из них, как заметил Дулеб, имели печати свинцовые, серебряные, а то и золотые, - следовательно, присланы были от великих властелинов. Приглашенный сесть, Дулеб сразу же начал было о своих сомнениях и колебаниях в отношении киевского дела, сказал, что не дает ему покоя мысль, зачем было такому человеку, как игумен Анания, бросать подозрение на князя Юрия, или, может, он хотел этим отомстить за то, что Юрий выступил против избрания митрополитом Клима Смолятича, а всем ведомо, что Клима, монаха Зарубинецкого монастыря, прочил в митрополиты князю Изяславу именно игумен Анания, хотя это тоже точно не установлено.