Смерть в Киеве

- Мы же с Иваницей выполняли твою волю. Теперь дозволь нам быть свободными. Поедем в Киев сегодня же, хотя и обессилены предельно. За дозволение твое жить на Мстиславовом дворе - благодарение большое. Не знаю, воспользуемся ли твоим дозволением или же выберем для себя независимость, то есть волю. Ибо хоть давно уже доказано, что все на свете относительно, однако есть вещи, которые воспринимаются только в измерениях конечных и никакому расчленению не поддаются. Таковой является воля для человека. Либо ты ее имеешь, либо ее у тебя отобрали. Середина никогда не удовлетворяет. Рано или поздно ты взбунтуешься и встанешь на тот священный бой, о котором поется в песне и рассказывается в легендах. Но какой из меня боец? Я лекарь.

- Верно, лекарь, дорогой, стократно верно, - засмеялся над самоуничижением Дулеба Изяслав. - Но хочу считать и дальше тебя своим приближенным лекарем и найти в Киеве, после своего возвращения. Если уж не хочешь здесь задерживаться, то вот тебе снова моя золотая гривна, чтобы растворялись перед тобой все двери и стояли открытыми все ворота, сын мой! Не говорю счастливого пути, потому как ничто не станет преградой вам в этой земле, над которой опочила божья благодать и мудрость.

Так они снова уехали от этого князя, который обладал весьма распространенной среди властителей привычкой говорить одно, а делать совсем другое, и сопровождал их неторопливый звон из Остерского Городка, куда уже входила дружина князя Ростислава.

Ехали не торопясь, пасли коней, разводили костры, наслаждались волей. Одни в целом свете! Нигде никого и ничего! Нет стражи, никаких ограничений, исчезла зависимость.

- О чем я думаю - угадаешь, лекарь? - спросил Иваница, когда уже загудел под копытами коней киевский мост и те же самые хитрые мостищане смотрели им вслед, то ли узнавая прошлогодних своих степенных гостей, то ли нет. - Думаю, как было бы хорошо поехать сейчас к Кричку да дождаться, пока придет туда Ойка. Будет идти она по примерзшей осенней траве своими босыми ногами, а я буду сидеть, смотреть не шевелясь!

- Чтоб ты да не пошевельнулся?

- То-то и оно. Сидел бы да смотрел. Страшно и вспомнить. А когда сидели мы в Суздале, не в порубе сидели, а в той хижине, куда посадили нас потом, была там девка одна. Ты не вспомнишь, потому как вряд ли и заметил, сидя над своими пергаменами, а я не отрывался от щели в дверях с утра до ночи, все видел, за всем прослеживал. Хотел тогда еще тебе сказать про девку, да подумал: зачем? Человек так ладно сидит над своим писанием, пускай сидит, а ты, Иваница, смотри и разрывай свое сердце на куски! Потому как девка, скажу тебе, Дулеб, вельми похожа на Ойку. Я даже испугался поначалу, подумал: "Ойка!" А потом услышал, зовут Оляндрой. Прибежала шустрая, будто коза. И шла то с тем дружинником, то с тем. Возвращалась, хиханьки-хаханьки, сюда-туда - и снова шла с новым дружинником. А я смотрел на все это в щель и думал про Ойку. Что, ежели и она пойдет по рукам? С Оляндрой - там одни дружинники, да и то самые младшие. В Киеве же - воеводы, игумены, купцы заморские! Такая меня кручина, Дулеб, взяла, я не выдержал и начал расспрашивать про Оляндру, почему она вот так? А эти жеребцы смеются: имеет мужа, а у мужа стрелой отсечены эти штуки. Как-то назвал ты их, лекарь, по-ученому.

- Тестикулы.

- Вот-вот! Подумал я: вот живет человек, имеет такую Оляндру, что за нее все бы отдал, а тут пролетает стрела, отбивает у тебя тестикулы - и уже ты не имеешь ничего. И так горько тогда было у меня на душе, и не потому, что сидели мы в неволе, а из-за того, что творилось перед моими глазами, из-за Оляндры, потому что была она, словно смертный грех, гожая, но для меня недоступная. Думал я тогда: неужели никогда? И князь этот Юрий, так полюбил его, душой прирос к нему, а он мстил мне за Манюню? Так я ведь оставил ее нетронутой. Он может к ней поехать, никуда она из ковчега не денется. Разве лишь умрет от тоски в неволе. Ты беседовал с Долгоруким, лекарь, неужели он не пробовал хоть как-нибудь оправдаться?

- Еще не время, Иваница. Не раз уже говорил тебе. Вот устроимся в Киеве, тогда попрошу тебя сделать одну и другую услугу. А пока - мы вызволенные из поруба, нам нужно подкрепить свои силы, забыть обо всем, чего натерпелись.

- И про Долгорукого забыть?

- Он сам напомнит о себе. И будет это очень скоро.

- Потому и спрашиваю.

Они поехали к Кричку, и старик обрадовался их возвращению, как будто стали они ему родными за те несколько дней прошлой осени.

- Нашли своего князя? - закричал он им навстречу, раскрасневшийся от огня, с огнем и жаром в каждой морщинке своего приветливого лица.

- Своего нашли, - весьма двусмысленно ответил Дулеб. Потом объяснил: - Если считать, что каждый так или иначе должен искать себе князя, так мы с Иваницей нашли.

- Да еще такого, который продержал нас эвон сколько в порубе! добавил Иваница. - Видишь, какие славные выскочили?

- Вижу, да это не беда, лишь бы выскочили. Говорил ведь: зачем эти князья? Убивают один другого, ну и пусть. Простой человек простым живет.

- Правда надобна всем, - сказал Дулеб.