Смерть у бассейна

Доктор Кристоу забыл о ней, едва прикрыв дверь следом. Он еле отдавал себе отчет в ее существовании, даже когда она была здесь. Он делал, что нужно, но все это машинально. И хотя мало что нарушало его внутреннее спокойствие, силы его убывали. За него работала автоматика эскулаповых словес, а он чувствовал, как стойкость его сдает. «Боже, — подумал он опять, — как же я устал». Принять еще лишь одну пациентку, а там — вольный простор уик-энда. Мысль его благодарно устремилась туда. Золотая листва, тронутая красным и бурым, мягкий, влажный запах осени, дорога сквозь лес, лесные огни. Люси, единственное в своем роде и очаровательное создание, с ее удивительной и неуловимой, как Летучий Голландец, мыслью. Генри и Люси он предпочитал любым другим владельцам поместий в Англии. А «Пещера» была самым прелестным домом, какой он знал. В воскресенье — прогулка с Генриеттой через лес, к вершине холма, а там — по его гребню. Гуляя с Генриеттой, он забывает, что в мире есть хоть один больной. «Слава богу, — подумал он, — что у Генриетты никогда не было дела ко мне как ко врачу.» И с внезапной быстрой смешинкой: «А если бы и так. Уж ко мне она не обратилась бы».

Принять еще одну пациентку. Нужно нажать кнопку звонка на столе. Но Джои безотчетно медлит. Он уже опаздывает к обеду. В столовой наверху, должно быть, давно накрыто. Герда и дети, наверное, ждут. Пора… Однако он сидел неподвижно. Как он устал, как он сильно устал! Оно стало учащаться с некоторых пор, это утомление. А коренилось это в его все усиливающейся раздражительности. Он ее осознавал, но пресечь не мог. «Бедная Герда, — подумал он, — ее удел терпеть». Если б только она не была такой покорной, такой готовой взять вину на себя, хотя в половине случаев вина была его! «Бывали дни, когда все, что Герда говорила или делала, словно нарочно выводило из себя и, в основном, — думал он с грустью, — раздражали ведь ее достоинства!» Ее терпение, бескорыстие, подчинение всем его желаниям — вот что возбуждало его злые насмешки. А она никогда не обижалась на вспышки его гнева, никогда не стояла на своем, вразрез с его мнением, никогда и не пыталась быть самостоятельной.

«Ладно, — думал он, — не потому ли ты на ней и женился, а? Чего же жаловаться? После того лета в Сан-Мигуэле…» Странно, если подумать: ведь те самые качества, что раздражали его в Герде, он так сильно хотел обнаружить в Генриетте. Что раздражало его в Генриетте, что злило его, так это ее непреклонная прямота относительно всего, что было ему близко. А расходились они насчет всего на свете. Как-то он сказал ей:

— Думаю, ты величайшая лгунья, каких я знаю.

— Возможно.

— Ты всегда рада сказать человеку, что угодно, лишь бы ему было приятно.

— Мне это всегда казалось самым важным.

— Важнее, чем сказать правду?

— Куда важнее.

— Тогда почему, скажи на милость, тебе не лгать почаще мне?

— А ты хочешь?

— Да.

— Извини, Джон, не могу.

— Наверное, ты всегда знаешь, что я хочу от тебя услышать…

Прочь, нельзя начинать думать о Генриетте. Он увидит ее сегодня же. Что надо делать, так ото поспешить. Позвонить и принять эту последнюю чертову бабу. Еще одно хворое создание! Одна десятая настоящего недомогания и на девять десятых бездельной мнительности. Ну как ей не порадоваться болезни, если ей приятно за это платить? Вот что уравновешивает миссис Крэбтри в сей юдоли…

Но он все сидел неподвижно. Как он устал, как устал. Ему представилось, что усталость эта длится давным-давно. Чего-то ему недоставало, жестоко недоставало. И вдруг — внезапная мысль: «Хочу домой». Домой? Никогда у него не было дома. Его родители были англо-индийского происхождения, он воспитывался, перебрасываемый от дядюшек к тетушкам, по каникулярному лету у каждого. Первым его постоянным обиталищем, подумал он, стал вот этот особняк на Харли-стрит.

Думал ли он о нем как о доме? Он покачал головой. Увы, нет.