Смерть Отморозка

–Но, может быть, это везде так, я имею в виду, во всех странах? Суеверие вместо веры…

–Так тем более! Я годами смотрел на своих собратьев, сравнивал их с собой, а в моей голове крутился проклятый вопрос: что у меня с ними общего? Что, скажи, объединяет меня с этими добрыми, просветленными православными людьми, которые вот уже тысячу лет считают Николая-Угодника третьим лицом Святой Троицы, а Богородицу – вторым? Которые верят во все пеньки и пророчества, во всех юродивых и калек? Которые Сталина готовы канонизировать? Что у меня общего с паломниками, мотающимися со своими хворями и непогашенными кредитами от одной чудотворной иконы к другой, ныряющими подряд во все лужи, объявленные святыми источниками? С этими глупыми старухами, исподволь торопливо набивающими просфорами сумки?

–Но ведь это обычные люди! Зачем ты себя с ними равняешь?

–А с кем мне себя равнять? С чиновной сволочью, с казнокрадами, которые не знают, в какой руке свечку держать, и даже праздничную службу не желают отстоять рядом с народом, который они обворовывают; лезут со своими мордоворотами-охранниками прямо к алтарю. Или с попами, которые им за деньги грехи отпускают и на новые грехи их благословляют?

–Ну, допустим, на грехи они никого не благословляют…

–Не скажи. Ведь доход-то попам от них, не от праведников идет. Зачем попам праведники? Им грешников подавай! Побольше да побогаче. А мне, Нютка, в отличие от них всех, включая попов, ни денег не надо, ни благ, ни прочие «великия и богатые милости». Мне и о здоровье стыдно просить, – если Богу угодно лишить меня здоровья, значит, так надо, верно? Придется обходиться без здоровья. Я даже на вечную жизнь не претендую, а ведь именно в этом – весь смысл христианства, в вечной жизни! Заветная мечта каждого христианина: жить вечно! Ради этого святые подвиги совершали, отшельники лишения терпели. А мечта рядового русского православного христианина – прожить триста лет, умереть молодым и со стоячим членом! Правда, правда! Ни в каком другом фольклоре нет такого количества сказок, где старые цари гоняют своих Иванушек-дурачков за молодильными яблоками и прочей виагрой. Но, так или иначе, я-то тут причем?

–Ты действительно не хочешь вечной жизни?!

–Как тебе сказать? Получится – хорошо, нет, – я ведь и так неплохо пожил, грех роптать.

–Чего же ты тогда от веры хочешь?

–Хочу быть лучше. Правда. Не красивее, не здоровее, а лучше. Добрее, терпимее, снисходительнее. Это труднее, чем круглый год поститься, даже, чем подвиг совершить. Подвиг – вещь разовая, а я хочу постоянно. Быть добрее к тебе, к Лиз, к Ване, к матери, к Кате, к тем немногим, кто мне дорог. Но разве рядом с этими людьми я становлюсь лучше? С ними я могу стать только хуже, ибо либо я должен уподобиться им, либо неизбежно впадаю в грех гордыни, ощущая свое над ними превосходство. Получается, что в церковь ходить – это для меня искушение. Ты понимаешь, о чем я?

–Понимаю, да… Я уверена, что на твой вопрос есть ответ… просто я его не знаю!..

–Вот и я не знаю. А может, если я живу иначе, чем вся эта моя многомиллионная братия, чувствую иначе, молюсь иначе, верю иначе,– может, у нас не один и тот же Бог?

Анна даже немного испугалась.

–Нет, такого быть не может!

–Ну, значит я не прав,– усмехнулся он ее убежденности.– Буду дальше думать. Оставим. И что это, право, за русская манера: проснуться не успели, а уже о Боге спорим!

–Несовершенство мира – не повод отвергать Бога! – не сдавалась Анна.

–Ба, какими сентенциями ты заговорила!

–Это не моя фраза, а твоя! Ты ее раньше часто повторял, я и запомнила. И еще у тебя была любимая присказка: если поп пьян, это не значит, что Бога нет!

Норов улыбнулся и кивнул.

–Не значит, конечно. Но зачем же я вновь и вновь хожу к пьяному попу? Какой Бог у пьяного попа?

* * *

В десять лет Норов свято верил тому, что настоящий человек обязан посвятить свою жизнь борьбе за светлое коммунистическое будущее всего мира и ради этого, если потребуется, бесстрашно умереть. Этому учила его мать, об этом говорили в школе. Норов боялся, что бесстрашно умереть у него не получится. Например, если неведомые враги не убьют его, а тяжело ранят; возьмут его, потерявшего сознание, в плен и потом станут пытать. А вдруг он, не выдержав страшных пыток, которым фашисты подвергали наших разведчиков, выдаст важную тайну? И что тогда?! Как же после такого жить?!

Порой, в постели он представлял себе эту страшную картину: пытки, боль, предательство, позор… Нет, только не это! Лучше смерть! Он пугался до испарины и долго не мог заснуть.

Но чем старше он становился, тем заметнее делался для него контраст между парадными лозунгами и унылой неприглядной повседневностью. Он видел вокруг не социалистическое изобилие, о котором вещали по телевизору, а грязные улицы, ободранные пятиэтажки, заводские заборы с колючей проволокой, длинные очереди за продуктами, дефицит товаров первой необходимости, нужду, повальное пьянство, растущее озлобление. В подворотнях наглела шпана, готовая напасть, избить, ограбить. Лица людей не светились улыбками, они были неприветливы и угрюмы.