Смерть Отморозка

Норов виновато понурился. Он и сам это сознавал.

–Знаешь почему?

Норов молча помотал головой.

–Потому что ты нарываешься! – заключила Галька.

Норов не считал, что он нарывается, но спорить, конечно, не стал, его положение и без того было незавидным. Побег из лагеря был серьезным проступком; Норову за него светило как минимум десять километров кросса, двести отжиманий и внеочередное дежурство по палатке, а, может, и пара. Галька вообще могла в сердцах влепить и целую неделю.

И все же он испытывал к этой большой грубой женщине такую благодарность, что ему хотелось прижаться виском к ее сильному круглому загорелому плечу, выглядывавшему из короткого рукава футболки. Но он, конечно, скорее сгорел бы со стыда, чем сделал это; он никогда не позволял себе подобных нежностей даже с матерью. Вернее, мать никогда ему этого не позволяла.

–Сколько отсюда до станции? – спросила Галька у водителя, когда они подъезжали.

–Да, считай, километров восемь, – ответил тот.– Вроде того.

Галька посмотрела на Норова.

–Восемь километров с чемоданом! – хмыкнула она.– Ну ты даешь! Дубль. Ты бы на тренировках так пахал!

И неожиданно для Норова она положила свою тяжелую руку ему на затылок и примяла непокорный хохолок на его макушке, как после заплыва на соревнованиях.

–Кит,– проворчала она.

Ни Галька, ни Пантюха, ни Норов никому ничего не рассказывали о случившемся. Из своих помощников Галька Пантюху убрала, но ничем другим нерасположения к нему не показывала. Норову он, к слову, не мстил, возможно, Галька его предостерегла; он демонстративно Норова не замечал и не разговаривал с ним. Галька к Норову по-прежнему была строга и придиралась на тренировках чаще, чем к остальным.

* * *

Норов развивался быстрее своих сверстников и умственно и физически. Когда ему исполнилось двенадцать, он за одно лето вытянулся так, что Галька стала ставить его, как самого высокого, первым на разминках на суше. Под ее суровым руководством он к тринадцати годам подошел ко второму взрослому, что для его возраста было совсем неплохо.

Однако на следующий год он прибавил лишь полтора сантиметра, в то время как ребята вымахали сантиметров на шесть-семь и не собирались останавливаться. Второй взрослый он все-таки выполнил, но из «направляющего в строю» откочевал в середину, затем и вовсе сделался замыкающим. Все остальные в группе были уже выше его на целую голову. До него еще не дошло, что теперь на один гребок своих товарищей, с их длинными руками, ему приходится делать полтора; он просто вдруг почувствовал, что выигрывать соревнования стало гораздо труднее.

Тренировались они каждый день, а во время школьных каникул переходили на двухразовые тренировки: утром и вечером. Бассейн был постоянно переполнен, старшие и младшие группы занимались совместно, человек по восемь на дорожке. Однажды средняя группа, в которой теперь был Норов, завершала тренировку, а взрослые спортсмены из сборной, закончив разминку на суше, начинали в воде. Норов, усталый, дотягивал последнюю сотку комплекса брасом, и тут на его дорожку прыгнул с бортика длинный, плечистый парень, полный сил. Он шел баттерфляем; не поднимая головы и не вдыхая, он в четыре гребка догнал Норова и обошел.

Он двигался в воде мощно и ладно, как огромная сильная рыба, «как кит»; волна, поднятая им, подхватила Норова и как будто немного снесла назад. Норова будто ударило током. В одну секунду он вдруг с пронзительной и обидной ясностью осознал свою физическую неполноценность. Он отдал этой проклятой хлорированной холодной безжизненной воде шесть с половиной лет, и если после всех усилий его, плывущего, просто сносило чужой волной, как щепку, как бумажный кораблик, – значит… значит, это не для него! Значит, ему нечего тут делать.

Это была его последняя тренировка; плаванье для него закончилось.

Через неделю Галька прислала к нему ребят из группы, выяснить, в чем дело. Сначала он хотел соврать, что заболел, но потом, набравшись духа, сказал, что плаваньем он больше заниматься не будет. В ответ на их удивленные расспросы, он, потупившись, объяснил, что понял, что не подходит для плаванья по физическим параметрам. Добиться он ничего не может, даже КМС не станет, а ходить просто, чтобы воду молотить, он смысла не видит.

Через два дня мальчик из группы принес ему записку в запечатанном конверте без марки, сообщив, что от Гальки. Сверху крупным старательным почерком было написано «Павлику», – она никогда не называла его так. Он ответил мальчику, что прочтет позже, но он не прочел. Он не смог вскрыть конверт, ему не хватило мужества.

С тех пор он возил записку с собой, сорок лет, не в силах ни выбросить, ни прочесть. Конверт лежал в его петербургской квартире, среди множества бумаг, с которыми он не знал, что делать, и каждый раз, когда он на него натыкался, его обжигало давнее чувство вины.

* * *

Спал Норов мало, вставал очень рано; безмолвные темные предрассветные часы с трех до шести были его любимыми. Накануне он заснул позже обычного, – приезд Анны разбередил его; но на ранний подъем это не повлияло.