Смерть Хорна. Аккомпаниатор

— Я смутил ваш покой, Гертруда. Мне следовало поискать другое жилье, а не пользоваться вашей добротой.

— Покоя моего вы не смутили. Я взрослая женщина. А за то, что произошло, я сама отвечаю.

— Спасибо, — проговорил он с облегчением.

Господин Хорн замолчал, но остался сидеть. Мне было не по себе. Я чувствовала, что он меня разглядывает, и зачем-то начала считать петли. Из соседней комнаты доносились музыка и обрывки английских слов. Пауль забрал к себе мой радиоприемник и запускал его с утра до ночи на всю мощь.

— Может, все-таки попьете чаю? — спросила я, когда молчание сделалось невыносимым.

— Нет. Мне хочется просто посидеть с вами. Надеюсь, я не мешаю?

Я покачала головой и, чтобы не прерывать разговор, спросила:

— Как дела на работе, господин Хорн?

— На работе?.. — Он насторожился. — А почему вас это интересует?

— Домой поздно приходите. Видно, очень заняты?

— Да, сейчас довольно занят, — подтвердил он. Глубоко вздохнув, будто на что-то решаясь, он продолжил — У меня неприятности в музее. Я допустил оплошность, и теперь приходится отвечать на досадные вопросы.

— Что-нибудь серьезное?

— Нет-нет. — Он успокаивающе улыбнулся. — Ничего особенного. Просто маленькая путаница. Одна табличка оказалась неверной, а я просмотрел. К счастью, это вовремя заметили.

— Вот и хорошо, — сказала я.

— М-да, — рассеянно согласился он. И вдруг заговорил совсем иным, взволнованным голосом: — Нет, Гертруда, не хочу вам врать. Ничего хорошего нет. Ошибку обнаружил мой сотрудник. Хуже всего то, что сообщил он об этом не мне, а сразу бургомистру. А теперь в музей прислали комиссию из района. Все это скверно для меня. Понимаете, я вынужден оправдываться. А они копают и надеются что-нибудь раскопать.

Он постучал пальцем по столу. Я не знала, что сказать. Мне было жаль его, но чем я, глупая баба, могла его утешить?

Однако он снова улыбнулся и проговорил:

— Меня просвечивают, Гертруда. Как рентгеном. Вы же знаете — стоит только начать, а уж там обязательно что-нибудь найдется.

— О чем это вы? — спросила я, решив, будто он намекает на какой-то секрет, о котором собирается рассказать.

Но он покачал головой:

— Сам не знаю. Однако стоит только начать искать…

Он удрученно развел руками.

— Если я могу чем-то помочь…

— Ах, не беспокойтесь. Рано или поздно все это кончается. — Он поднялся со стула. — Спокойной ночи, Гертруда. Я хотел попросить у вас прощения за то, что не сдержал слово и в свое время не нашел другой квартиры. А теперь уже и не стоит.

— Хотите уехать? Вернетесь в Лейпциг?

— Зачем? Нельзя же все время убегать.

На пороге он остановился, кивнул на стену.

— А как с Паулем? Трудно?

Я наклонилась над вязанием и не ответила. Не ему об этом спрашивать.

— Спокойной ночи, — повторил он и вышел.

Я слышала, как он прошел по коридору и отворил дверь своей комнаты. Тогда я встала и разобрала постель. Осторожно снимая эластичные чулки, я подумала, что в Лейпциге или где-то еще живет жена господина Хорна. Они не виделись четыре года, даже больше. И о Пауле я тоже подумала. Он обманывает и обкрадывает меня, но все же это мой сын. Значит, я не так одинока, как господин Хорн.

Перед тем как заснуть, я загадала увидеть во сне Черное море. Мне хотелось пройти во сне по солнечному берегу, по теплому мягкому песку. Днем я видела фотографию морского берега. Это был снимок из газеты, в которую я завернула своей покупательнице кусок желтого крошащегося хозяйственного мыла.

Глав четвертая

— А потом?

— Вы мучаете меня.

— Не я тебя мучаю. Ты сам мучаешь себя, сам.

— Чего же вам еще? Ведь вы знаете гораздо больше, чем я.

— Я ничего не знаю. Рассказывай.

— Зачем? Вы умерли. Все прошло. Спите спокойно.

— Смерть не примиряет. Особенно если память непримирима.

— Pie Jesu domine, dona eis requiem[2].

— Да-да. Но смерть не конец печалей. Покой не даруют. Помоги мне, мой мальчик, вспоминай.

— Да чем же я могу помочь?

— Продолжай рассказывать! Что было дальше?

Крушкац

Четвертого июля в середине дня Бахофен ворвался в мой кабинет. Едва постучав, он распахнул дверь, не дожидаясь разрешения войти. Бахофен размахивал какой-то бумажонкой, и по ликующему блеску светлых водянистых глаз я догадался, что его неусыпная бдительность увенчалась очередной грандиозной победой.

— Хорн! — выкрикнул он сочным голосом и шлепнул бумагой о стол.

Я взглянул на раскрасневшееся лицо, открытый рот, короткую шею. Он плохо выбрит, подумал я, секретарь горсовета Гульденберга вечно плохо выбрит — вот что мелькнуло у меня в голове, прежде чем я взял бумагу.