P. S. Уверен, ты понимаешь, до чего неважны имена. Я бы запросто мог зваться Симоном, а ты так же запросто – Дмитрием. А Давид? Да кому теперь дело, каково было его настоящее имя, чтоб шум поднимать?
Не на именах все держится – что в этой больнице, что на белом свете, где ни возьми. Все держится на числах. Число управляет Вселенной – в этом, раскрою тебе тайну, состояло послание Давидово (но лишь отчасти).
Тебе невдомек, до чего небрежно тут, в больнице, избавляются от трупов – посмертно. Наша профессия – жизнь, а не смерть: таков наш гордый девиз. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов.
Промах Давида заключался в том, что у него не было численного номера, с которым он был бы прочно связан. Жизнь без номера – штука среди сирот не самая необычная. Доктор Хулио доверительно сообщает, что время от времени ему приходится придумывать номер для подопечного ребенка, поскольку без номера не получишь социальных льгот. Но представь, что происходит в мертвой комнате (так она тут называется – мертвая комната), когда поступает ненумерованный труп – или номер его, скажем так, вымышлен. Как закрыть папку с делом человека, если и дела-то никакого нет? Есть труп, несомненное физическое тело с ростом, весом и всеми прочими атрибутами тела, но человек, персона, сущность, которой это тело принадлежало, не существует – и никогда не существовало. Что будешь делать, когда ты ничтожный трупоукладчик в самом низу больничной иерархии? Предоставлю тебе вообразить самостоятельно.
Вот к чему я все это, Симон: Давиду необязательно быть мертвым. Что-то проскользнуло сквозь мертвую комнату, что означало возникновение отсутствия в мире, нового отсутствия, но отсутствия не Давидова – не обязательно Давидова, не несомненно. Есть прах – прах несомненный – в нише в стене у реки, но кто возьмется утверждать, чей это прах? Возможно, просто старая зола, выметенная со дна печи, когда печь остыла, и ссыпанная в урну. Давида вкатили в мертвую комнату – ты видел его там, и я его там видел. Что случилось дальше – туман, туман и тайна. Выкатили ли его? Вышел ли он сам? Растворился ли он в воздухе? Неведомо – как неведома и причина его смерти. Атипично – вот на каком слове договорились врачи: что-то там атипично. Могли бы с тем же успехом написать: злосчастное сопряжение звезд. Так или иначе, дело закрыто (они ставят здоровенную черную печать, когда сдают папку в архив, я видел своими глазами: ДЕЛО ЗАКРЫТО). Но чье оно, то дело, философски говоря? Может, это просто дело какого-то призрака, вызванного к бытию в кабинете у доктора Хулио из соображений удобства, и в таком случае, философски говоря, это ничье дело. Улавливаешь? Страсть какая неразбериха. Страсть сколько вопросов без ответа.
Как я уже сказал, времени у тебя до субботы.
P.P.S. Ты никогда не был в заточении, Симон, а потому не представляешь себе, каково это – сидеть взаперти без всякого обещания свободы. А в каком обществе я вынужден находиться! Я, Дмитрий, среди седовласых стариков, горбатых, слюнявых, с недержанием! Думаешь, в запертом флигеле больницы лучше, чем в соляных копях? Заблуждаешься. Я дорого плачу за свои ошибки, Симон. Плачу́ каждый день. Имей это в виду.
Вот чего мы хотим, чего хотим мы все – слова просветления, что распахнет двери нашей тюрьмы и выведет нас обратно к жизни. И, когда я говорю «тюрьмы», я не один только запертый флигель подразумеваю – я подразумеваю весь мир, весь громадный белый свет. Ибо мир таков, с определенной точки зрения: тюрьма, в которой сгниваешь, превращаясь в горбуна с недержанием, а в конце концов и в покойника, а затем (если веришь в те или иные истории, в которые я не верю) просыпаешься на каком-нибудь неведомом берегу, где приходится заново разыгрывать тот же цирк.
Изголодались мы не по хлебу (его мы едим на обед во всякий благословенный день – хлеб с тушеной фасолью в томатном соусе), но по слову, по пламенному слову, какое откроет нам, для чего мы здесь.
Понимаешь ты, Симон, – или ты выше голода, как выше страсти и выше страдания ты? Я иногда думаю о тебе как о старой рубахе, какую затаскали по морям так давно, что весь цвет, все содержимое из нее вымылось. Нет, конечно же, ты не поймешь. Ты считаешь себя нормой, ты señor Normal, а все остальные, не похожие на тебя, – сумасшедшие.
Есть ли у тебя хоть малейшее понятие о том, что за ребенок жил под твоей опекой? Он говорит, что ты соглашался с тем, что он исключительный, но представляешь ли ты, до чего исключительным был он воистину? Вряд ли. У него был шустрый ум и проворные ноги – вот что для тебя означает «исключительный». Тогда как я, Дмитрий, в былом – скромный музейный смотритель и невесть кто теперь, иными словами – нисколько не особенный, знал с того самого мига, как взор мой упал на него, что он не от мира сего. Он был подобен этим вот птицам, я забыл их название, какие спускаются с небес после дождичка в четверг, являют себя нам, простым приземленным, а затем вновь спархивают – возвращаются к своим вечным странствиям. Прости за витиеватость. Или же подобен комете, как я говорил в прошлый раз, – нет ее в мгновение ока.
На улицах полно сумасшедших с посланием к человечеству, Симон. Тебе это известно не хуже, чем известно мне. Давид был иной. Давид был настоящий.
Я тебе говорил, что он доверил мне свое послание. Это не то чтобы строгая правда. Доверь он мне свое послание, я бы не сидел тут в запертом флигеле и не писал письмо человеку, с которым мне скучно сейчас и было скучно всегда. Я стал бы свободным существом. Нет, он не доверил мне свое послание – не вполне. В последние дни свои у него было с избытком возможностей сделать это. Я сидел у его постели, когда позволяли обязанности, и держал его за руку, и говорил: Дмитрий здесь, – и когда губы его шевелились, я склонял ухо, готовый к пламенному слову. Но оно не возникло. Почему я здесь, Дмитрий? – Вот какие слова возникали взамен. Кто я есть и почему я здесь?
Что мог сказать я? Уж точно не это: Понятия не имею, приятель-дружище мой. Послан мимо, если б пришлось мне сказать, если б по чину мне было угадывать. Доставлен ошибочно, не туда, не тогда. Нет, не собирался я эдак портить ему день. Ты послан спасти меня, – говорил я, – меня, твоего старого друга Дмитрия, кто любит тебя, и преклоняется перед тобой, и умрет ради тебя незамедлительно. Ты послан спасти Дмитрия и вернуть твою любимую Ану Магдалену.
Но не это хотел он услышать. Ему этого мало. Он желал услышать что-то еще – что-то пограндиознее. Что именно, спросишь ты? Кто знает. Кто знает.
Штука в том, что неподдельные грешники вроде старины Дмитрия – это ему слишком просто. Как раз таких, как ты, – вот кого желал он спасти, такие бросали ему вызов. Вот старина Симон с его более-менее безупречной репутацией, славный малый, пусть славный и не чрезмерно, без всяких особых устремлений к грядущей жизни – ну-ка поглядим, что с ним можно поделать.
Под конец он был слишком слаб – к такому выводу я пришел после долгой внутренней борьбы. Слишком слаб, чтобы выдать пламенное слово – хоть мне, хоть тебе. Когда осознал он, что конец близок, болезнь забрала слишком много его и более не было в нем нужной силы.
Ты знаешь, что на пике его болезни я предложил ему свою кровь? Предложил полное переливание: его кровь на выход, моя – в него. Они отказали, врачи эти. Не получится, Дмитрий, – сказали они, – не та группа крови. Вы не понимаете, – сказал я. – Я готов ради него умереть. Если ты готов умереть за кого-то, с кровью все получится, всегда. Страсть в крови выжигает маленькие кровяные частички, выжигает их мгновенно. Они посмеялись, и всё. Ты не понимаешь про кровь, Дмитрий, – сказали они. – Продолжай себе мыть туалеты. Только на это ты и пригоден.
Я виню их. Виню врачей. Никогда б не доверил своего ребенка Карлосу Рибейро. Годится, если сломаны кости, или аппендицит, или что-то подобное, но в атипичном случае вроде Давидова совершенно лишен вдохновения. Вот кто тут нужен врачом, в таких атипичных случаях: вдохновение. Без толку опираться на учебник. Ни один учебник не поможет, если имеешь дело с таинственной болезнью. Я не врачебная задница, но и у меня б вышло лучше, чем у доктора Рибейро.
До скорого.
Д.
