Смерть Гапона

   -- Товарища Михаила... в самом деле, на случай можно поместить и на площадке, с черной лестницы. Если кто-нибудь войдет, он услышит. Это верно. Это я упустил. Я ничего не жду, ничего быть не может, а все-таки, для верности. Идемте, товарищ... А к вам просьба: без стука, чтобы совсем тихо было: он очень осторожный, я вам говорю, Гапон. Стукните, потом не поправить.

   Мы вышли. Мартын запер дверь тяжелым висячим вамком, неловко и медленно вдев его в насвежо ввинченные кольца.

   -- Вы вот здесь поместитесь,-- торопливо сказал он, распахивая взвизгнувшую ржавой пружиной дверь, на черный ход. -- Очень удобно. Здесь щель есть, вам не только слышно, но и видно будет... Я проведу его с того хода, по другой лестнице.

   Он стал спускаться по обшарпанным черным ступеням вниз, в тьму.

   -- Без шубы, Мартын?

   -- В самом деле.

   Он вернулся, покачивая головой и посмеиваясь под нос.

   [22//23]

   Давно уже щелкнул внизу ключ за Мартыном. Я сидел на ступеньках, прислонившись к шатким перилам. Пахло мышами и сыростью. Сквозь разбитое стекло, на стеклянной галлерейке, что идет от площадки, ровный синеватый лунный свет.

   Что-то сказал за стенкою Угорь. Слов не расслышал, только имя дошло: о Гапоне.

   Да, Гапон. Была песня и нет. Не о девятом января: эта песня останется. Но Гапон из нее выпадет, лицом в грязь. Имя выпадет, а песня останется: еще крепче, звончей, чем была. Судьба всякого имени: поблестит, смеркнет. А те, что без имени, -- остаются.

   Я всего раз видел его, Гапона. В позапрошлом году, в декабре... или нет, еще раньше, до снега, -- слякоть была, -- свел меня с ним Мартын: тогда они только что сошлись, Мартын в нем души не чаял, много от него ждал: умел брать рабочих словом Гапон. Сколько месяцев прошло, а помню до мелочей: в пивной, в задней, особливой комнатке, под замком; стол клеенчатый, липкий от пролитого пива; моченый горох на блюдечке с окованным краем; узкие горла пустых, для счета отставленных бутылок, и качающаяся бородатая голова с острыми и быстрыми глазами.

   Хорошо говорил в эту ночь Гапон. С верой говорил. Сильно. И потому, что он говорил нам здесь на тайном свидании то самое, что каждый день открыто слышали от него рабочие в клубах его "отделов", казался он мне чем-то выше нас, в нашем быту, в нашем "наружном", надежно укрывавших, мудрой наукой подполья, революционную нашу работу. Казалось, у нас два лица, [23//24] два слова: одно -- для запертых дверей, для партийной клички, другое -- для раскрытых комнат, для улицы, для "настоящей" фамилии; а у Гапона -- одно. И далее совестно чем-то стало перед ним, немудрящим попиком этим, с хохлацким говорком и бегучими, хмельными глазами. Точно па одной борьбе, под одним и том же ударом: мы -- в панцыре, он -- с раскрытою грудью.

   Так ли? Я присмотрелся пристальней, крепче. Гапон хмелел. И сквозь грузный и мутный хмель тяжелого бурого пива стали проступать невиданные раньше черты. Я заметил: косят, обегая встречный взгляд, быстрые черные глаза, и жадно, животного жадностью, слюнявятся над пенным стаканом волосами закрытые губы... и не случайно, копеечным шиком, торчит из карманчика пиджака (он в штатском был, в пивную нельзя было в рясе) пестренький шелковый платочек. Есть у попа Гапона и второе лицо. Но так уже сложена нынешняя жизнь, что именно настоящее свое и прячут люди.

   Гапон хмелел. И с каждым стаканом уходил дальше, дальше. Стало противно. И видеть второй раз Га попа не захотелось...

   И вот, привелось: совсем повернулся к нам вторым, подлинным своим лицом Гапон. В пересмотр. Сегодня, здесь, в комнате с розовыми букетами, перелистнется назад уже написанная, уже заученная страничка истории... Чьими руками? Мартын прав; нужно, чтобы был хотя бы один трезвый.

   [24//25]

   Снизу лязгнул запор. Дошел из сеней гулкий, подхрипывающий голос и уверенный басок Мартына. Опять щелкнул двойным поворотом замок. Свесив голову через перила, я слушал. Протопотали, удаляясь, мягкие, в валенках или ботах, шаги. Стихло. Я перешел к двери, разыскивая щель.

   Мартын солгал или ошибся. Щели не было никакой. Дверь зажухшая, плотно вдавлена в стену тугой пружиной; у порога, чуть-чуть, змейкой сочится желте-ватый, скупой свет. По стене бродят лунные блики.

   Тихо. Потом... неожиданно н пакостно рушит потемь и тишину кабацкий мотив:

   Маргарита, бойся увлеченья,

   Маргарит, знай: любовь - мученье.

   Мартын старательно высвистывает шансонетку. На душе накипает злость за этот никчемный, больной, актерский "наигрыш".

   Свист ближе... Шорох двери и торопливое, словно прихрамывающее на прогибающихся зыбучих половицах шарканье ног.

   -- Тут наверно никого нет? Смотри, не шути, Мартын!

   Мартын перестал свистать. Его голос спокоен и тягуч.

   -- Да нет же, тебе говорят. Кому быть?

   Помолчали. Сдвинули стулья.

   -- Жуть у тебя тут, что на погосте.

   Мартын засмеялся. Смех нарочитый^ неприятный, гулкий.

   -- Священник погоста боится?

   [25//26]