Смех в темноте [Laughter In The Dark]

Он сам не понимал, что происходит; кружилась голова. Он чувствовал, как она идет сзади, и боялся ускорить шаг, чтобы не потерять ее, и боялся шаг замедлить, чтобы она не обогнала его. Но, дойдя до перекрестка, Альбинус принужден был остановиться: проезжали гуськом автомобили. Тут она его перегнала, чуть не попала под автомобиль и, отскочив, натолкнулась на него. Он вцепился в ее худенькую ручку, и они перешли вместе.

«Началось», — подумал Альбинус, неловко пытаясь подстроиться под ее шаг — никогда еще не доводилось ему идти бок о бок со столь миниатюрной женщиной.

— Вы совершенно мокрый, — сказала она с улыбкой.

Он взял из ее руки зонтик, и она еще теснее прижалась к нему. Одно мгновение он побоялся, что лопнет сердце, — но вдруг восхитительно полегчало, он как бы разом уловил мотив овладевшего им восторга, влажного восторга, все барабанившего и барабанившего по туго натянутому шелку зонтика над головой. Теперь слова свободно, сами собой срывались с языка, и он упивался даваемым ими новообретенным облегчением.

Дождь перестал, но они все шли под зонтиком. У ее подъезда остановились: зонтик — мокрый, блестящий, красивый — был закрыт и отдан ей.

— Не уходите еще, — взмолился он (и, держа руку в кармане, попробовал большим пальцем снять с безымянного обручальное кольцо). — Не уходите, — повторил он (и снял).

— Уже поздно, — сказала она, — моя тетя будет сердиться.

Он взял ее за кисти и с неистовством робости попытался поцеловать, но она увернулась, и его губы ткнулись в ее бархатную шапочку.

— Оставьте, — пробормотала она, наклоняя голову. — Сами знаете, это нехорошо.

— Но вы еще не уйдете, у меня никого нет в мире, кроме вас, — воскликнул он.

— Нельзя, нельзя, — ответила она, вертя ключом в замке и напирая на огромную дверь своим миниатюрным плечиком.

— Завтра я буду опять ждать, — сказал Альбинус.

Она улыбнулась ему сквозь стекло и, нырнув в сумрачный проход, скрылась во дворе.

Он глубоко вздохнул, вытащил из кармана носовой платок, высморкался, аккуратно застегнул и опять расстегнул пуговицы на пальто и, почувствовав вдруг легкость и наготу руки, поспешно надел кольцо — еще совсем теплое.

4

Дома ничего не изменилось, и это было странно. Элизабет, Ирма, Поль принадлежали точно другой эпохе, светлой и мирной, как пейзажи ранних итальянцев. Поль, весь день работавший в своей конторе, любил спокойно провести вечер у сестры. Он с нежным уважением относился к Альбинусу, его учености и вкусу, прелестным вещам, окружавшим его, — к шпинатному гобелену в столовой: охота в лесу.

Альбинус, отпирая дверь своей квартиры, с замиранием, со сквозняком в животе, думал о том, что сейчас встретится с женой: не почует ли она по выражению его лица измену? (Ибо эта прогулка под дождем уже являлась изменой — все прежнее было только вымыслом и снами.) Быть может, из-за кошмарного невезения, его заметили и о его действиях ей сообщили. Вдруг от него пахнет ее дешевыми духами? И, отпирая дверь в прихожую, он торопливо мысленно сочинял историю, которая может в случае чего пойти в ход: о молодой художнице, о бедности и таланте ее, о том, как он попытался ей помочь. Но ничто не изменилось — ни белизна двери в глубине коридора, за которой спала дочка, ни просторное пальто шурина, висевшее на вешалке (совершенно необыкновенной вешалке, обернутой в красный шелк) и такое же спокойное и добропорядочное, как всегда.

Он пошел в гостиную. Здесь собрались все: Элизабет в своем привычном твидовом платье в клетку, Поль с сигарой да еще старая знакомая, вдова барона, обедневшая во время инфляции и теперь подрабатывавшая понемногу на торговле коврами и картинами… Неважно, что они говорили: ритм повседневности действовал так успокаивающе, что он почувствовал спазму радости: ничего здесь о нем не знают.

И потом, лежа рядом с женой в мирно освещенной, неброско обставленной спальне, видя в зеркале, как обычно, часть радиатора центрального отопления (выкрашенного в белый цвет), Альбинус дивился своей двойственности: нежность к Элизабет по-прежнему была прочна и ненарушима, но в то же время ум жгла мысль, что, быть может, уже завтра, да, конечно же, завтра…

Но все это оказалось не так просто. Во второе свидание Марго искусно избегала поцелуев, и помыслить было невозможно о том, чтобы отвести ее в какой-нибудь отель. Рассказывала она о себе немного — только то, что сирота, дочь художника (курьезное, однако, совпадение), живет у тетки, очень нуждается, хотела бы переменить свою утомительную службу.

Альбинус назвался на скорую руку придуманным именем Шиффермиллера, и Марго с раздражением подумала: «Везет же мне на мельников»[25], — а затем: «Ой, врешь».

Март был дождливый, ночные прогулки под зонтиком мучили Альбинуса, и он вскоре предложил ей зайти в кафе. Кафе он выбрал маленькое, мизерное, зато безопасное, так как знакомых в таком не встретишь.