Слон и кенгуру

Как безнадежно жестока жизнь, думал мистер Уайт: Жизнь и Время. Они уносят все — и юную девушку в цвету, и манеры, которые та перенимала. Манеры и словечки нагоняют ужасную грусть. Полагаю, и сейчас еще живут где-то старые девы, по-девичьи восклицающие, обсуждая что-либо: «Это какие-то экивоки!», и предпочитающие называть себя «эмансипе». Пройдет двадцать лет и сегодняшние Вьюрки будут произносить «обрыдло», и в это слове будет звучать такая же надтреснутая нота. Люди похожи на овец, они подражают друг другу, щеголяют новейшими словечками и новейшими шляпками. А Время приходит тайком и обирает их, пока и словечки, и шляпки не станут нелепыми, и ничего в их беличьих захоронках изысканности не останется.

И дело отнюдь не в ирландцах, думал он, дело в климате. Народ ни в чем не виноват. Ирландцы не ленивы, не отсталы, не грязны, не суеверны, не коварны и не бесчестны. Ничем они не хуже других. Это не они. Это воздух.

Чертова Атлантика, сказал мистер Уайт, гневно взирая в сторону Маллингара: вот что нас доконать пытается. Миллионы квадратных миль воды, пары которой пропитывают воздух, и он надвигается на нас с юго-запада, сверхнасыщенный влагой, разбухающий, переливающийся красками, тяжелый, как свинец. Мы живем, словно заваленные мокрыми подушками: они заставляют нас передвигаться на четвереньках. Между нами и Америкой нет ничего, на что могли бы излиться тучи, и нам приходится принимать на себя все их бремя. Мы — аванпост, бастион, который спасает Англию от их тирании. Ко времени, когда этот воздух достигает Англии, он уже оказывается отфильтрованным, выдоенным, облегченным защищающими ее нагорьями гаэлов. Потому-то саксы и сидят там на ветерке да на солнышке и ничуть не удивительно, что именно они правят миром. А разговоры о том, что ирландцев угнетают восточные саксы, полная чушь — их угнетает не Англия, а западная Атлантика. Господи, да тут даже шампанское не шипит: живем, как в угольной шахте.

Уверен, с сомнением продолжал он, в угольных шахтах шампанское не шипит, а занесите его на вершину горы, где воздух полегче, оно зашипит так, что от всей бутылки только пена и останется. Ровно то же происходит, когда ирландца извлекают из его родимого ада. Тут его гнетут облака, тут он остается просто расплющенным Гамильтоном, раздавленным Уэлсли, согнутым в три погибели Шоу. А перебросьте его через пролив, из него тут же фейерверки бить начнут. Он вам и кватернионы придумает, и Наполеона победит, и «Святую Иоанну» напишет. И то же самое происходит в обратном порядке. Оставьте Свифта в Англии, и он будет смещать и назначать министров, водиться с принцами и блистать остроумием. Отволоките его в графство Мит, под тамошнее атмосферное давление, и он обратится в скверномысленного, вечно всем недовольного ларакорского пастора, а в конце концов, и вовсе спятит, и не удивительно.

Какая жалость, что мы так падки до критики по национальному признаку. Все же очень просто. Где бы ни жили люди, они всегда более-менее ужасны, но в разных местах ужасны по-разному. Вследствие этого, они замечают ужасность чужеземцев, не замечая своей, отлично видной чужеземцам, потому что она другая.

Но нет, не стоит думать об ужасах. Ничего дурного в гаэлах нет. Беркстаун может быть грязноватым, странным, сонным — совершенно как дядя Ваня, — но виноваты в этом не О’Каллаханы. Виноваты треклятые тучи и треклятая Атлантика, раскинувшаяся до самого края Земли. И факт, что О’Каллаханы были добры ко мне в Беркстауне, есть факт многозначительный, и я всегда буду помнить, что им хватало сил быть добрыми к другим, когда они и собственные-то свинцовые тела едва-едва с места на место перетаскивали — под их обвислыми небесами.

Впавший в сентиментальность мистер Уайт обернулся — и как раз вовремя для того, чтобы обнаружить свой серьезный просчет. Он забыл, что кое-где через реки перекинуты мосты.

Глава XX

Первый мост назывался Данганским. По нему проходила главная дорога на Дублин, и был он необычно высоким, потому что высокими и крутыми были здесь и берега реки. По крайней мере, высокими по сравнению со всей остальной равниной. А еще они в этом месте сближались и потому река, словно попав в бутылочное горлышко, неслась между ними, точно по мельничному лотку. При обычных паводках единственная арка Данганского моста сохраняла просвет высотой в двадцать футов; теперь же она поднималась над водой фута, от силы, на четыре.

Мистер Уайт обернулся и увидел, что его ожидает, когда от Ковчега до моста оставалось три сотни ярдов. И немедленно выпал из времени, отчего невозможно стало сказать, сколько он простоял с разинутым ртом. Ему представлялось в дальнейшем, что минуты, примерно, три; сторонний же наблюдатель мог бы сказать: три десятых секунды. Человек, который в прошлую войну попал под удар бомбы и уцелел, обнаружил потом, что не способен описать промежуток между взрывом и его громыханьем, использовав меньше тысячи слов.