Слепой секундант

— Жаль, что ты его сейчас не видишь, — заметил ему Венецкий. — Вообрази жирного седого паука на тонких ножках — и получишь своего неприятеля. Прихлопнуть подошвой — и вся недолга.

Этого ли хотел Андрей? Да уж никак не убиения паука подошвой. Душа вопила, взывая о грандиозном, гомерическом. Она во время погони вымечтала себе едва ль не морское сражение при Чесме, по меньшей мере — взятие Очакова. Душа готовилась к бою — а боя-то как раз не случилось. Это было невыносимо.

— Гаврюшка, запорю! — пригрозил господин Куликов.

Но его камердинер, стоявший на коленях возле Валера, голоса не подал и лишь ухватился за полу Валеровой шубы.

— Дяденька, вытряхни-ка все бумаги, какие найдешь в секретере, в шкатулках, и кинь их в печку, — распорядился Андрей. — Чтоб ни одной гадости не осталось! — душа буянила, приходилось как-то сдерживаться.

— Чудак вы, право, — сказал на это Валер. — Все эти письма, уж верно, по тайникам распиханы, в стенках и ножках кресел, а в секретере — одни невинные послания от деревенских тетушек.

Господин Куликов засмеялся.

— Дураки вы, дураки! Да хоть век ищите! Боже, какие ж дураки!

— Поделом меня дураком назвал. Я же должен был догадаться… я же знал, кто тут, на подступах к Стрельне, целый дворец строит — на мои же деньги…

— Стало быть, в доме есть тайник, и господин Аноним нам его добровольно не покажет, — Андрей не хотел признавать за врагом права на победу. — Стало быть, считаем тайником весь дом. Савка, Лука, Спирька, найдите одеял каких-нибудь, спеленайте его как младенца и выносите из дома. Дом спалить нужно и с тайниками вместе.

— Ты взбесился! — вырвалось у Венецкого.

— Как это — дом спалить? — Валер даже испугался. — Хватит того, что флигель подожгли.

— Ничто попроще тебя не утешит? — спросил Граве. — Ты представляешь, Соломин, если нас найдут и обвинят в поджоге?

— Угомонись, доктор, я за все в ответе. На меня все валите! Не желаете поджигать? Так я сам! Где тут печка?!

— Гаврюшка! Алешка! Якимка! — вдруг закричал господин Куликов, зашарил руками вокруг себя и непонятно откуда добыл преогромную трость, Венецкий еле успел от него отскочить.

Дальше была суматоха — ловили и вязали мусью Анонима, по Андрееву приказу сыпали по ковру пороховые дорожки, чтобы кабинет, где, скорее всего, и располагался тайник, выгорел основательно, потом тащили пленника во двор.

Люди Куликова, ничего не понимая, сбились в толпу у флигеля. Граве сказал об этом Андрею, добавив, что отбивать барина им явно не хочется. Да и кому бы захотелось с голыми руками идти против вооруженных охотников?

— Граф, у тебя деньги с собой есть? — спросил Андрей.

— Как не быть.

— Положи кошелек на видное место, я тебе потом верну. У меня в шкатуле еще порядком осталось. Дворовые из-за нас имущества лишились.

Тут к Андрею подбежала Гиацинта.

— Христос воскресе! — сказала она весело.

— Воистину воскресе, — ответил Андрей и ощутил на своих плечах девичьи руки.

Гиацинта трижды по-православному расцеловала его в щеки, он — ее.

— Вот, — в ладонь Андрею был вжат округлый предмет.

— Яйцо? — спросил он.

— Крашеное, свяченое! Со вчерашнего с собой таскаю, страх как боялась — не раздавить бы! А оно целехонькое!

— Братцы, а ведь светает! Христос воскресе! — крикнул Венецкий и побежал к Маше — лобызаться.

Меж тем огонь из кабинета распространился по второму этажу, отразился в окнах, к небу пошел густой дым.

Вдруг охотники, словно кто им подсказал, заголосили нестройным веселым хором:

— Гори-гори ясно, чтобы не погасло! Глянь на небо — птички летят, колокольчики звенят!

— Эх, славно горит, — заметил Еремей. — Да только удирать нужно, мало ли что.

Он имел в виду не только пожар как таковой. Несколько человек, защищавших дом и хозяина, основательно пострадали. А полиция и в Светлую седмицу может приступить к розыску.

— Подождем. Убедимся, что дом уже не спасти, — решил Андрей. — Да и дворня нас уже отлично разглядела… одна моя повязка чего стоит… Спиря, Данила, поедете с господином Куликовым в возке. Держите крепко — как бы чего не учудил… Венецкий, Маша, где вы?

А Венецкий и Маша стояли в стороне, держась за руки.

— Я знаю, ты за меня из жалости пошла, — говорил Венецкий. — Ты меня тогда любить не могла, ты сама себя заставила простить меня за Гришу, потому что прощать — по-христиански. Ты думала — я мальчик. Теперь-то видишь? Теперь-то сможешь меня любить?

— А ты сомневался, Петруша? — спросила Маша. — Ты плохо меня знаешь — коли я слово дала, так это навеки. Ты первый меня целовал в губы… Как же я могла бы? Петруша, не бойся, я тебя не брошу…

Снег падал на его непокрытую голову, на ее запрокинутое лицо.

Граве, не желая глядеть на чужое счастье, отвернулся.