Слепой. Один в темноте

На исходе вторых суток этого утомительного бегства он решил, что забрался уже достаточно далеко, и, сойдя с электрички на вокзале маленького захолустного городка, направился прямиком в отделение транспортной милиции. Там, всхлипывая и размазывая грязным кулачком по неумытой физиономии неподдельные слезы (чтобы заплакать, оказалось достаточно просто вспомнить о родителях и Женьке), он поведал воняющим табачищем и сапожным кремом равнодушным дядям в погонах сочиненную по дороге историю. Подумав, он с не свойственной его возрасту мудростью решил обойтись без драматических подробностей наподобие пожара, нападения бандитов или, скажем, автомобильной катастрофы, в которой погибли все, кроме него. Вместо этого Валерка Торопов рассказал ментам примерно следующее: он – Илюша Ложкарев, жил без отца с мамой и бабушкой на съемной квартире в городе, название которого не может вспомнить (шок, решили менты, да и что возьмешь с десятилетнего пацана?) Мама все время болела, жили на бабушкину пенсию; потом бабушка умерла, вместе с ней исчезла пенсия, платить за квартиру стало нечем, и мама решила отправиться в Москву на поиски лучшей доли. Ехали долго, с частыми пересадками – на скорый поезд у мамы не было денег. На какой-то станции (на какой именно, он, опять же, не помнит) мама отлучилась, строго наказав ему сидеть на скамейке и никуда не уходить, и больше он ее не видел. Просидел на скамейке до вечера, а когда стало темно, холодно и страшно, забрался в пустой вагон стоящей на запасном пути электрички, где и заснул. А проснулся, сами понимаете, уже в пути…

Ему поверили – почему бы и нет? История звучала вполне правдоподобно, да и мальчишка не прятался от милиционеров, как это делают беглецы, а, наоборот, сам пришел в милицию. И не перед наступлением зимних холодов, а в конце мая, можно сказать, летом, когда для беспризорников наступает самое раздолье. Значит, не врет, и мытарить пацана, проверяя его историю на прочность, незачем – ему и так досталось…

То есть, разумеется, какие-то необходимые меры наверняка были приняты, куда-то пошли запросы, которые, возможно, кто-нибудь прочел и даже удосужился дать ответ: нет, мальчика по имени Илья Ложкарев никто не разыскивает, и о судьбе его матери, Валентины Ложкаревой, никому ничего не известно. В какой-нибудь Бельгии, не говоря уже о карманном государстве наподобие Лихтенштейна, такой номер наверняка бы не прошел, но на несоразмерно обширных просторах отгроханной некогда русскими царями империи, где никогда не было, нет и, возможно, вовеки не будет порядка, десятилетний малец растворился, как крупинка сахара в стакане крутого кипятка.

Так он оказался в своем первом детском доме. Пришлось ему, конечно, несладко, немногим легче, чем на улице, но детский дом был частью плана, который в самых общих чертах начал складываться уже тогда.

В рамках этого плана, выждав два долгих года, он сбежал, вернулся в Москву и повторил фокус с добровольной явкой в транспортную милицию. Рассказанная им на этот раз история выглядела еще больше похожей на правду, чем предыдущая (за два года он наслушался этих историй столько, что мог уже ничего не выдумывать из головы), и, пройдя чистилище приемника-распределителя, он был помещен в один из детских домов столицы – разумеется, под новым именем и фамилией.

Учился он всегда легко, а теперь стал делать это еще и с целенаправленным упорством, поскольку хороший школьный аттестат и поступление в вуз тоже были частью плана. Потом его усыновили – не кто попало, а люди, которых он выбрал сам. Забрать ясноглазого, умненького и неизменно превосходно характеризуемого воспитателями мальчишку в семью пытались неоднократно, и, если бы не его план, он давно мог бы обитать хоть в Америке, о которой в ту пору страстно мечтали чуть ли не все поголовно. Но он различными путями уклонялся от предлагаемых ему жизненных благ, пока в один прекрасный день, увидев в кабинете заведующей женщину с усталым добрым лицом и статного мужчину в милицейском мундире с полковничьими погонами, не понял: вот то, что ему надо.

И не прогадал. Полковник, ставший ему отцом, многому его научил. Кажется, он по-настоящему полюбил приемыша и постарался сделать для него все, что было в его силах. Однажды («мама Галя» к тому времени уже год как умерла от рака, а Чижу должно было вот-вот исполниться восемнадцать) у них во дворе за гаражами произошло убийство. Кто-то зарезал обитавшего в соседнем доме странноватого, будто пыльным мешком хлопнутого, одинокого сорокалетнего мужчину, который, как было замечено, частенько отирался то около детской площадки, то около школы, предлагая детям конфеты и затевая с ними какие-то разговоры. Потерпевшему нанесли двадцать восемь ударов кухонным ножом. Этих ударов наверняка могло быть больше, но на двадцать восьмом лезвие обломилось у самого основания и осталось в ране, а окровавленную рукоятку нашли тут же, в полуметре от окровавленного тела.