Следы ведут в прошлое

Услышав тяжелый топот приближающихся к капэзэ людей, Береза торопливо ложится на грубо сколоченную лавку – единственное, что имеется из мебели в камере – и, отвернувшись к стене, прикидывается спящим. И только когда, заскрежетав заржавленными петлями, открывается тяжелая, обитая изнутри жестью дверь и в камеру входят люди, он, делая вид, будто только что проснулся, неохотно поднимает голову и искоса смотрит на вошедших. Однако с лавки не встает, и новому постояльцу камеры предварительного заключения ничего не остается, как присесть под стеной на пол. Присев, он с видимым облегчением вытягивает раненую ногу и устало закрывает глаза.

Оба арестованные остаются в камере одни. Но ненадолго – не проходит и четверти часа, как снова гремит замок, истерично взвизгивает дверь, и в камеру в сопровождении Шмакова и Балабухи входит маленький подвижный старичок в поношенном светлом холщовом костюме, с коротенькой седой бородкой и розовыми, как у младенца, щеками. В руках он держит потертый коричневый саквояж.

Войдя в камеру, старичок первым делом снимает с головы свою светлую широкополую шляпу и смотрит, куда бы ее повесить. Не найдя ничего подходящего, нахлобучивает шляпу обратно на голову и спрашивает:

– И который же раненый?

– Тот, – указывает кивком головы на Грицка Шмаков.

– А этот, стало быть, здоровый? – ткнув сухоньким пальцем в сторону лежащего на лавке Березы, говорит фельдшер.

– Этот здоровый.

– Ага, – делает глубокомысленный вывод старичок. – В таком случае придется поменять их местами. И… не найдется ли у вас чего-нибудь, на что я мог бы сесть?

Балабуха, не дожидаясь приказания Шмакова, выбегает из камеры и приносит массивную, грубо сколоченную табуретку.

Тем временем арестованные меняются местами: Береза нехотя слезает с лавки и садится на пол, а Грицко, превозмогая боль в ноге, взбирается на его место, оттолкнув при этом руку фельдшера, который хотел было ему помочь.

Грицко стягивает с себя сапоги и штаны. Старичок садится поближе к лавке и осторожно снимает кое-как наложенную побуревшую от крови повязку. Рана оказывается не очень опасной – пуля задела бедро, оставив на нем глубокую канавку, полную запекшейся крови. Вся нога до самой ступни в крови.

При виде раны Шмаков стискивает зубы и отворачивается. То ли он не переносит вида крови, то ли в нем заговорила совесть: как-никак ранил человека. Сидящий на полу Береза наоборот – смотрит то на лицо Грицка, то на его рану с явным интересом. А Балабуха – он совсем недавно в милиции и еще не успел привыкнуть как следует к подобным зрелищам, хотя и старается казаться бывалым и лихим бойцом, – так тот просто прикипел взглядом широко раскрытых глаз к ране Грицка. В этом взгляде смешались страх и детское любопытство.

Сам же Грицкo, пока фельдшер снимал повязку, делал укол, обрезал по краям раны кожу, промывал чем-то рану, обрабатывал ее йодом и какой-то мазью, а затем накладывал новую повязку, ни разу не пошевелился и не проронил ни одного слова, а только прислонившись головой к стене, прикусывает губы.

Завязав наконец бинт, фельдшер хлопает Грицка по плечу и бодро восклицает:

– Вот и все! До свадьбы заживет!

Грицко бросает на старичка злой взгляд исподлобья и с мрачным вызовом спрашивает:

– А до расстрела?

– До какого расстрела? – не сразу поняв, о чем речь, недоуменно спрашивает фельдшер и часто моргает глазами.

– А до такого, когда под стенку ставят!

Старичок, поправив на голове шляпу и поспешно застегнув на все пуговицы пиджак, бубнит неопределенное «м-да» и, споткнувшись о порог, выходит из камеры. Вслед за ним, унося табурет, выходит Балабуха. Последним покидает камеру, внимательно осмотрев ее перед тем, как выйти, Шмаков.

– Я бы тебе показал свадьбу, попадись ты мне в другом месте, – с ненавистью глядя на закрывшуюся с визгом и грохотом дверь, скрипит зубами Грицко. – Тоже мне балагур…

Затем, повернувшись к сокамернику, тем же тоном спрашивает:

– А ты за какие грехи тут постишься?

– Наверное, за такие же, что и ты, – бурчит в ответ обиженный Береза.

– Понятно, – поостыв, примирительно говорит Грицко. – Ты уж извини, друг, что я занял твое ложе. Если бы не нога, вряд ли бы я тебя побеспокоил – черта с два поймали бы они меня. – Он осторожно ощупывает раненую ногу и, оставшись, видимо, удовлетворенным ее состоянием, неожиданно повеселевшим голосом продолжает: – Даст бог, скоро уступлю это ложе тебе обратно. Я не намерен долго прохлаждаться в этой собачьей конуре.

Береза недоверчиво смотрит на раненого и не без ехидства интересуется:

– А что, пан собрался уже на тот свет?

– По-моему, если кто-то из нас двоих и собрался на тот свет, так это ты, парень, – беззлобно отвечает Грицко. – То-то, смотрю я, присмирел, как мышь в норе. А мне жизнь пока еще не надоела. Так что, никак нельзя мне здесь задерживаться.

– Так, может, ты колдун, который способен проникать сквозь щели? – хмуро ехидничает Береза. – Да и щелей я здесь не вижу.

Грицко долго и внимательно смотрит на Березу и с расстановкой отвечает: