След в океане

В мой адрес было написано следующее: «А. Городницкий сделал «открытие», что в русской истории, кроме резни, политических переворотов, черносотенных погромов, тюрем да суеверной экзотики, ничего не было».

В заключительной части доноса негодующие «патриоты» и ультимативной форме требовали принятия самых строгих карательных мер — запрещения дальнейших публикаций и выступлений, отчуждения упомянутых лиц от писательской организации и предания анафеме. Все эти требования были неукоснительно выполнены.

Два небольших стихотворения Иосифа Бродского, напечатанных и злополучном номере «Молодого Ленинграда», на долгие годы так и остались его единственной публикацией на Родине. В июне 1972 года он был насильственно отправлен во вторую, на этот раз уже бессрочную ссылку — не в деревню Норинское болотистого Копошского района Архангельской области, а за рубеж.

Татьяне Галушко было отказано в публикации уже сданной в издательство книги и возвращены подборки стихов из альманахов и журналов.

Мне также была возвращена из издательства рукопись второй книжки стихотворений и отказано в приеме в Союз писателей СССР. Кроме того, наши имена были внесены в «черный список» ленинградского радио и телевидения…

Сразу же по возвращении из Франции меня вызвали в Ленинградский обком комсомола, к тогдашнему первому секретарю А. П. Тупикину. Поскольку именно Ленинградский обком комсомола санкционировал мою поездку, то им, по всей видимости, изрядно досталось за то, что послали «не того». От меня потребовали предъявления «крамольных» стихов и песен — видимо, для представления в «компетентные инстанции», и я был подвергнут грозной проработке. В число предъявленных мною вошли ныне опубликованные стихи «Петровские войны» и «Монолог маршала».

Надо сказать, что в конце шестидесятых годов идеологический нажим на молодых ленинградских авторов вообще заметно усилился. Короткая хрущевская оттепель сменилась устойчивыми брежневскими холодами. Мы, молодые ленинградские авторы, были зарегистрированы в Комиссии по работе с молодыми литераторами при ЛО ССП, функции которой были далеко не однозначны. Достаточно сказать, что секретарь этой комиссии в шестидесятые годы Е. В. Воеводин, который по своему положению практически осуществлял ее решения, предъявил во время инспирированного судилища над Бродским бездоказательные и клеветнические обвинения против него, что сыграло не последнюю роль в жестокой расправе над поэтом. Еще тогда, в шестьдесят четвертом, большая группа молодых ленинградских литераторов, и я в том числе, обратилась в эту комиссию с коллективным письмом, справедливо обвиняя Е. Воеводина в подлоге и лжесвидетельстве.

В шестьдесят девятом году, по инициативе все той же комиссии, была организована встреча молодых ленинградских литераторов с сотрудниками ленинградского отделения МВД и КГБ. Нас всех (по списку) пригласили в печально известный «Большой Дом» на Литейном, как раз напротив ленинградского Союза писателей. Там были устроены экскурсия по Дому, знакомство с «выставкой антисоветской литературы», а также встреча с руководством и лекция о подрывной деятельности американской разведки. Мероприятие это имело предупредительно-профилактический характер, дабы отвратить незрелые умы молодых литераторов от диссидентского направления.

Там же в музее «боевой славы» я наткнулся на одном из стендов на фотографию молодого Александра Прокофьева, в кожанке и фуражке, с маузером на боку, датированную двадцать пятым годом. На мой недоуменный вопрос сопровождавший, улыбнувшись, пояснил: «А как же! Это наш старый сотрудник — Александр Андреевич Прокофьев. Направлен нами на литературную работу».

Неослабное внимание сотрудников «Дома на Литейном» к молодым ленинградским литераторам я ощутил на себе еще через пару лет, однако об этом — несколько позже…

В июле того же года я отправился в небольшую прибрежную экспедицию на Белое море на биостанцию МГУ, располагавшуюся на берегу залива Великая Салма. Со мной вместе поехал дипломник геологического факультета ЛГУ Валерий Каминский — перворазрядник по самбо. Качество это, для меня всю жизнь недоступное, сильно возвышало его в моих глазах. «Мне главное, Александр Михайлович, — говорил он мне, — человека за кисть поймать. Как только я его за кисть поймаю — он уже мой. Вот он еще что-то говорит, а я ему на кисть смотрю». «Такой человек мне нужен», — подумал я и взял его с собой на Белое море, на преддипломную практику.