След памяти

Размышляя над возможным использованием взрывчатки — было бы прекрасно отметить уход Риггса взрывом одного из затопленных зданий и тем самым отрезать путь к возвращению, — он оперся локтями о стол, бездумно играя медным трехдюймовым компасом, оставленным для починки. Шкала прибора сверкала белизной и поворачивалась на сто восемьдесят градусов, острие стрелки упиралось в меловую отметку.

Все еще думая о взрывчатке и необходимости раздобыть детонаторы и бикфордов шнур, Керанс стер меловую отметку, поднял компас и взвесил его в руке. Выйдя из арсенала, он поднялся по лестнице; стрелка компаса дрожала. Мимо, по палубе С, прошел моряк, и Керанс быстро спрятал компас в карман.

Представив себе, как одним нажатием рукоятки он перебрасывает взрывом Риггса, экспериментальную Станцию и всю базу в далекую лагуну, Керанс заставил себя остановиться у перил. Улыбаясь абсурдности своего вымысла, он удивился, как он это мог себе позволить.

Потом он заметил корпус компаса, вылезший из кармана. Некоторое время он задумчиво глядел на прибор.

— Погоди, Керанс, — пробормотал он. — Пока что ты живешь двумя жизнями.

Пять минут спустя, когда он вошел в лазарет, его ждали более срочные проблемы.

Три человека находились на лечении из-за тепловых ожогов, но большая часть палаты на двенадцать коек пустовала. Керанс кивнул санитару, накладывающему пенициллиновые повязки, и прошел к маленькой одиночной палате у правого борта.

Дверь была закрыта, но Керанс слышал безостановочное тяжелое скрипение койки, сопровождаемое раздраженным бормотанием пациента и ровным спокойным голосом доктора Бодкина. Некоторое время врач продолжал свой монолог, затем послышалось несколько протестующих возгласов, и наступила тишина.

Лейтенант Хардман, старший пилот вертолета (теперь вертолет управлялся помощником Хардмана сержантом Дейли), был вторым по старшинству офицером в отряде и до последних трех месяцев — заместителем Риггса, исполняя его обязанности в отсутствие полковника. Дородный, умный, но, пожалуй, излишне флегматичный человек тридцати лет, он держался в стороне от остальных членов экипажа. Будучи натуралистом-любителем, он делал собственное описание изменяющейся фауны и флоры и разрабатывал собственную классификацию изменений. В один из редких моментов добродушного настроения он показал свои записки Керансу, но потом забрал их назад, когда Керанс тактично заметил, что классификация ошибочна.

Первые два года Хардман служил прекрасным буфером между Риггсом и Керансом. Остальная часть экипажа охотно подчинялась указаниям лейтенанта, и это, с точки зрения Керанса, являлось большим преимуществом, так как более нетерпимый второй по старшинству человек в отряде мог бы сделать жизнь невыносимой. С легкой руки Хардмана, в отряде установились свободные взаимоотношения, при которых новоприбывший через пять минут становился полноправным членом экипажа, и никого не волновало, где он был два дня или два года назад. Когда Хардман организовывал баскетбольный матч или регату по лагуне, никто не впадал в неистовость, поскольку желание каждого принять участие встречалось с пониманием и сочувствием и по возможности учитывалось.

Недавно, однако, в характере Хардмана начали преобладать иные элементы. Два месяца назад он пожаловался Керансу на постоянную бессонницу. Часто из окон Беатрисы Далл Керанс далеко за полночь видел в лунном свете лейтенанта, стоявшего у вертолета на крыше базы и глядевшего на безмолвную лагуну. Затем Хардман, сославшись на малярию, отказался от ежедневных полетов. Запершись на неделю в каюте, он погрузился в странную жизнь, перечитывая свои старые записи или пересчитывая пальцы, как слепой, читающий азбуку Брайля, или перебирая сосуды с чучелами бабочек и гигантских насекомых.

Заболевание распознавалось нетрудно, Керанс узнал симптомы, которые наблюдал у себя самого: «ускоренное вступление в зону перехода», — и оставил лейтенанта одного, попросив Бодкина периодически навещать его.

Любопытно, однако, что доктор отнесся к болезни Хардмана гораздо серьезнее.

Распахнув дверь, Керанс вошел в застекленную палату и остановился в углу у вентилятора, так как Бодкин сделал предостерегающий знак рукой. Жалюзи на окнах были спущены, и, к удивлению Керанса, кондиционер выключен. Воздух, вырывающийся сквозь лопасти вентилятора, был ненамного прохладнее, чем снаружи, — кондиционер никогда не позволял температуре подниматься выше семидесяти градусов. Но Бодкин не только выключил кондиционер, но и включил небольшой электрический камин. Керанс вспомнил, что Бодкин мастерил его на станции, устанавливая вокруг зеркала для бритья нить накаливания.

Доктор, сидевший в легком металлическом кресле спиной к огню, был одет в белый шерстяной жакет, на котором виднелись две широкие влажные полосы пота, и в тусклом красном свете Керанс заметил, как по его коже скатывались капли, похожие на раскаленный добела свинец.