След

Это старое Троицкое кладбище. Где-то здесь стояла Троицкая церковь, где меня крестили. От нее не осталось и фундамента. Пахло нагретой землей, сухо молотили кузнечики. Я вспомнил, что местный священник был совладельцем какой-то шахты. И он лежал теперь в этой земле.

А Веры здесь не было. Та семнадцатилетняя кареглазая девушка не здесь. А я хочу жить. Стыдно признаться ей в этом, словно обманываю ее.

Мне надо было еще сходить на могилу сына. Я закрыл глаза.

Он был засыпан в забое. Я примчался на ту шахту, когда горноспасатели уже пытались пробиться сквозь завалы. У начальника шахты Зинченко шло совещание. Завалило двоих. В кабинете были закрыты окна, но с улицы доносился шум толпы. Обрушилось шестьдесят метров. Если они и уцелели в спасательных нишах, то пробиться к ним не было возможности. Я тогда был главным механиком комбината, меня нельзя было выпроводить, я сидел и слушал. Горноспасатели уточнили: не шестьдесят, а восемьдесят метров. Это меня погребли живым в узком колодце без воды и еды. Я обшаривал лучом лампы искрящиеся стены, стучал, задыхался. Коля мог прожить без воды восемь дней, а для того чтобы пробиться к нему, требовалось полтора месяца. Он взывал ко мне из-под земляной толщи. Мы спустились в шахту. Я уперся руками в рухнувшие глыбы, раздавившие крепления как спичечные коробки. Горноспасатели воздвигали новую крепь.

— Ты только нам не мешай, — попросил меня Зинченко. — Мы сделаем все невозможное. Вдруг там прорвало водоносный пласт? Тогда у них будет вода.

На поверхности к нам подошла жена второго шахтера. Она ни о чем не спросила, с великой мукой и надеждой смотрела то на Зинченко, то на меня.

Зинченко окружали многие руководители, решали за него, искали лучший путь. Я считал, что надо вести взрывные работы, опираясь на технику. Если бы повезло, был шанс. Но Зинченко решил прорубаться сверху отбойными молотками. Сперва с ним спорили, потом стали грозить всеми карами. Но он не изменил решения, потому что его путь был более долгим, да все-таки надежнее нашего. Он выбрал восемнадцать лучших забойщиков. Восемнадцать человек из народа. Работали по двое в смене, сменялись через три часа. Их молотки раскалялись. Брали новые. Потные черные оскаленные лица содрогались от передающейся детонации.

В первые сутки прошли двадцать метров, а самая высокая норма равнялась всего шести. На вторые сутки — еще двадцать. Вскрыли первый уступ. В спасательной нише было пусто. На третьи, четвертые, пятые сутки — ниши пусты. Но устояли везде в каменном хаосе катастрофы. И обнаружилась вода.

На шестые сутки я в душе похоронил сына, потому что одна смена не продвинулась вперед ни на шаг. Люди потеряли веру и лишь имитировали работу.

Зинченко ворвался в комнату шахтоуправления, где отдыхали забойщики, и кричал: кто? Поглядите в глаза его отцу! Значит, вы хотите, чтобы любой из нас с этого часа был обречен? Теперь мы не спасаем ни его, ни себя?

У каждого — свои человеческие пределы. Я знал, что столкнемся с ними.

Я окончательно простился с Колей.

На седьмые сутки сына нашли. Его вывезли наверх с завязанными глазами, напоили бульоном. Через четырнадцать часов подняли и второго шахтера.

Когда три года спустя Николай умер от сердечного приступа, это для меня означало, что он все же умер от того завала. Это я направил его в шахту, чтобы он был ближе к людям. Ближе, чем я…

Я поговорил с покойницей и поклонился могиле Николая. Аврора Алексеевна сидела на скамейке главной аллеи, в пятнистой светотени кленов. От жары она разрумянилась. Ярко поблескивали замок ее сумочки и черные лакированные туфли. Я сел рядом.

Ее муж был агрономом, любил круговорот времени и земледельческой радости, но они переехали в чужой город. И потом он заболел. Их дети, сын и дочь, простились с отцом. Не было смысла, решили они, расходовать на обреченного свои силы.

— Природа устремлена вперед, — вымолвила Аврора Алексеевна учительским тоном. — Это естественно, что плоды не заботятся о корнях.

Но сама она стала бороться за жизнь мужа теми способами, какие были ей доступны. Нашла в Москве родственников, устроила мужа в радиологическое отделение, истратила все сбережения. Порой думала: дура, ну зачем мучиться? Добро, жила бы с ним по-людски, а то ведь сколько слез пролила, когда он по другим бабам таскался! Но утром бежала в больницу, мучаясь стыдом. Почти пять лет прожил ее муж после лечения. И это были самые трогательные, светлые годы.

— У меня и Вера была такая, — сказал я. — Умирала, а все думала, как бы нас не мучить.

— У вас наверное, железный характер, — предположила Аврора Алексеевна. — Вы все держите в себе.

— За десять дней до смерти Веры я увидел в ванной на трубе воробья. Я понял, что она умрет.

— А как он залетел в ванную?

— Не знаю. Но я все понял. И что она умрет, и что наша дочь не приедет на похороны. Так и вышло.

На похоронах Веры были ее брат Антон да мы с внучкой Любой. Моя дочь Ирина прислала телеграмму.