Скворцы

В груди заныла вьюга, и девушка почти вылетела из квартиры в общий коридор. Посмотрела на обе, очищенные и отмытые, двери — свою и Нинели. Прислушалась к чему-то. Стало зябко рукам, и Лиса засунула их в карманы. В правом обнаружилась забытая помада. Естественно, она тут же оказалась на ладони, под задумчивым взглядом хозяйки. Пальцы резко крутанули механизм до отказа — карандашик вылез из норки, как баллистическая ракета из шахты на старте. Густо-фиолетовая такая боеголовка, с ценой от самолёта. На день рождения ребята скидывались, дарили, чтоб Лиса модная ходила. Она и ходила — и даже веки ею вместо теней подводила пару раз — на недавний концерт «Алисы», конечно же, тоже! Девушка присмотрелась к почти нетронутому пахучему карандашу. Потом на губах появилась лукавая улыбочка, которая всегда так нравилась Коту, а Брауну казалась просто хулиганской. А рука меж тем выводила помадой на фанере самую любимую фразу из всех любимых книг:

Скажи: «друг» — и входи.

Она отступила на шаг — как художник от холста. Всмотрелась в буквы. И стала обводить их снова. Старательно — чтобы стало поярче.

Скажи. Зову… Друг. Еле слышная просьба! И — входи. Ведь нет ничего невозможного?

С тех пор надпись встречала и провожала всех, кто проходил рядом с нею, — и она до сих пор там, прячется за новой обивкой. А пока… пока дверь светила теми словами хозяйке вослед, благословляя в путь.

Серебристая ночная дымка всколыхнулась, прижалась влажной прохладой к щекам и пропустила путницу. Вдали стучал по стыкам рельсов поезд, а в ещё не одетых листвою ветвях шуршало что-то — то ли струился туман по коре, то ли кикимора наводила морок на окрестных домовых.

Обнищавшим барином в поношенном сюртуке выплыл из темноты тусклый Кутузовский проспект. Поклонная гора стояла вся развороченная, и лишь холм с высоким деревянным крестом на вершине безрадостно взирал на вздыбленные, как торосы, цементные плиты. Холм терпеливо ждал, когда занятые выживанием люди достроят памятник великой своей победе. «Что ж… терпения Поклонной горе не занимать,» — Лиса присела у подножия креста перекурить. Далеко виднелась Потылиха с редкими огоньками; подмигивали они Лисе или смаргивали слезу — кто знает?

Прогрохотал совсем рядом товарняк, и снова всё стихло.

Город спал. Спал покорным сном тяжелобольного, которому больше ничего не остаётся, кроме как лежать и ждать конца. Хоть какого-нибудь уже — лишь бы.

А Лиса шла себе и шла — по проспекту и через мост вверх — на один из семи холмов. Дойдя до мидовской высотки, нырнула в переулки. Петли дворов да подворотен снова вывели её на берег реки. Она остановилась, всматриваясь в Александровский сад и пытаясь сквозь холодную дымку разглядеть жаркий весенний день, рыжего искусителя Азазелло и Маргариту, сжимающую в анемичных пальцах баночку с волшебным кремом.

Промозглый сквознячок с реки коварно пробежался ледяными губами от затылка к лопаткам… Лиса вздрогнула, очнулась от своих видений и Волхонкой пошла к Остоженке. Ах, как ей это понравилось! «Иду Волхонкой — к Остоженке!» — прошептала она в темноту, языком и губами смакуя каждый звук. В именах — древняя магия. Ну и что, что на каждом третьем доме красуются вывески чейнджей? Ну и что, что мелькают то справа, то слева искривлённым своим позвоночником змейки долларовых значков да солидные, как монумент, буквы DM? Ну да, меняется всё… Круто меняется. До неузнаваемости. Меняется всё! Всё! Поэтому когда-нибудь на этих улицах будет светло и чисто, а вон из того окна на третьем этаже будут смотреть двое — а не одинокая хлипкая фигурка. «Бессонница, сестра? Ладно… всё проходит — пройдёт и эта ночь. И всё у нас будет. Хорошо».

* * *

Между близкими людьми — по-настоящему близкими, а не только лишь по крови — идёт незатихающий ни на мгновение разговор. Подумаешь о родном, а потом выясняется: у него в это же время что-то происходило. Или — что ещё более удивительно — он тоже думал о тебе, а то и над тем же, и где-то в заповедных уголках вселенной встретились ваши мысли на радость друг другу.

А что уж говорить о маме и дочке, которым выпало редкое счастье — дружить? Не один раз слышали приятельницы от Татьяны Николаевны:

— Я любила бы Олесю, даже если бы она не была моей дочерью. А просто — за то, что она есть.

Cкептики считают, что такого не может быть в принципе. Враки. Но, конечно же, дружба дружбой, а родительскую ношу даже смерть не имеет права снять, поэтому…

«Здравствуй, доченька! Эту записочку пишу только тебе, хотя для вас с Сашенькой написала общее. Но чувствую я, что о многом не успела поговорить с тобой, и пока ещё такая возможность есть — выслушай меня, ласточка».