Скрипящее колесо Фортуны

Сейчас, пожалуй, я стал настоящим эпицентром чуда - так и сыплются на голову купюры. Вроде материализовал мечту, да не мечту, а болезненное стремление к устойчивости. Радоваться бы, но не получается.

Понимаю, что размышлять о причинах моего везения не стоит. Кажется, за это мне и швыряют конверты, чтобы не размышлял. Неужели только за это?

Нет, докапываться до истины вредно. Ведь чувствовал же...

Настроение - хоть вешайся. В конверте обнаружил всего-навсего четвертную. Кошмар!

На неделе принесут дубленку и подписку Стендаля - чем буду выкупать? Предположим, дубленка окажется мала, но Стендаль-то в отличном состоянии. Что делать? Куда подевались Они? Почему не показывается этот мужик в макинтоше? Чем я Им не угодил?

Видимо, это конец. Не пойду завтра на площадь, к чертям дежурство под часами! Пусть сами дежурят за такую мзду!

Возьмусь-ка за дело. Снова окунусь в свою спасительную работу, и точка. Пусть сами проводят свои дурацкие эксперименты!

Вот только куда подевались бумаги? Когда я выбрасывал свой старый все повидавший стол и ставил на его место полированное чудо с тридцатью двумя отделениями и ящиками, бумаги были куда-то распиханы. Куда?

Сейчас на блестящем стекле отражается совершенная конструкция настольной лампы, и все. Ни пылинки, ни бумажки - яркая иллюстрация к руководству по президентской служебной этике, ни одной детали, отвлекающей внимание от глобальных проблем современности, ни одного штриха, мешающего вести прием посетителей на высшем уровне. Стерильный вакуум - вот что такое мой стол.

И вся комната - тоже стерильный вакуум. На журнальном столике возле софы лежит томик - кого? Ага, Мандельштама. Так сказать, оживляющий элемент. Единственный. И читать не хочется, ничего не хочется читать, а его стихи - тем более, скребут они, не выдерживают соседства с конвертами, о природе которых не положено размышлять.

Куда же я рассовал свои бумаги - в книжные ряды, на антресоли, наконец, в мусорное ведро? Лень искать. Да и зачем?

Вчера шеф вызвал и говорит:

- Ларцев, вы мне надоели.

Так или нечто в этом духе - неважно. Важно, что у шефа это последняя стадия. Надоевшие не задерживаются дольше месяца. Надоевшим он подыскивает добротное место с отнюдь не мэнээсовским окладом. И отправляет, как в почетную ссылку.

Гори она огнем, почетная ссылка. Дубленку-то брать надо! Сколько мне не хватает до этой операции? Так-так-так... Хрустят проклятые.

Полтораста не хватает. Ей-богу, мистика. Придется просить у Потапыча, чтоб он лопнул.

Впрочем, чего злиться? Потапыч теперь меня зауважал. Издали здоровается, одобрительно кивает, когда сталкиваемся в подъезде. В великий День Цветного Телевизора он даже тащить пособил, потом по плечу похлопал и говорит:

- Молодец ты, Эдька, точно молодец, не слюнтя-пунтя...

Слюнтей-пунтей он меня в детстве дразнил. И меня, и Машеньку.

* * *

Небольшой взрыв негодования. Они, мои работодатели, наглеют с каждым днем. В конверте засаленная пятерка. Что ж, буду перестраиваться по принципу - как вы нам платите, так мы вам работаем.

Плюнуть бы, что ли!

Я стал не нужен. Почему? А зачем нужен был?

Пожаловаться? Куда? На кого?

Прибегу в местком: незаконное понижение зарплаты, то да се... Да, скажут, незаконное, но где, собственно, вы служили? Это, скажут, не по нашей части, вот путевочку горящую, ежели охота есть, - пожалуйста, или очередь на ясли - поможем, а со службой по совместительству сами разбирайтесь.

Опять же, к прокурору загляну. Очень, скажет прокурор, любопытная история, грубое нарушение, грубое, сочувствую... А не завести ли на вас, гражданин Ларцев, симпатичное уголовное дельце в блекло-голубой папочке, не выяснить ли источники ваших сверхдоходов?

Или к Наташе... Лечиться тебе надо, усмехнется Наташа. Всю жизнь ты мечтал простые вещи в сложные превращать - домечтался, чего ж еще? Жил со своими планами, на большее не хватало. Проектировал путь, на который никогда и не вступишь, а другие не только воображали - шли, шаги делали, свое искали и отстаивать его не стеснялись... Игорь, например, с обидой вставлю я. Хотя бы, отрежет Наташа. И отвернется.

И тогда поехал я к Машеньке. Рвал траву, носил воду в ржавой консервной банке, пытался посадить нелепые "анютины глазки", купленные у входа на Северное.

Плутаю, Машенька, говорил я, не в конвертах счастье, но они-то, чего нам так не хватало, не хватало, чтобы ты вечно не опаздывала в свою контору, не носилась наперерез трамваям... Но Маша молчала.

Я думал - так очищусь, смогу воспарить над тем, что Игорь в одном из своих стишков назвал: не жизнь, а вертушка дней на проходной существования. Думал - очищусь, а Машенька молчала. Не было прямой связи с потусторонним миром, и с ним тоже. Было обычное загородное кладбище, с ухоженными и заброшенными могилами, были тихие старушки, и дул прохладный ветер. Пальцы мои, испачканные землей, теребили случайную травинку, и вместо воспарения душа требовала чего-нибудь крепленого.