Скользящие в рай (сборник)

– Собственно говоря, – тот метнул тревожный взгляд в корейца, – собственно говоря, я уже представил ситуацию в контексте нашего общего, надеюсь, интереса. Видно, что им удалось взять улицу, оседлать, так сказать, толпу, которая навязывает личности некую общую сущность, подавляя ее собственную, да? Речь идет о своего рода воздействии на массовое сознание, подмене интересов отдельного человека интересами толпы, которые, в конечном итоге, являются не очень искусно скрытыми интересами оппозиции. Разум подменяется страстью, которая вливает личность в массу, всегда состоящую из людей-массы. Страсть – понятие иррациональное. – Консультант вынул платок и протер лицо и шею. – Я хочу сказать, что сейчас они могут делать с толпой все, что угодно, поскольку политика – это рациональная форма использования иррациональной сущности масс. Если чернь просит луну, надо ей ее пообещать, да? Ведь толпа – как женщина. – Он опять взглянул на корейца и неуверенно продолжил: – Она капризна, своенравна, эмоциональна, но вместе с тем готова к внушению и подчинению, да?

– Не знаю, – вставил Феликс, жестом, впрочем, предлагая продолжать.

– Конечно, я уже говорил, но могу повторить то, что я уже говорил, что массами управляют идеи. Однако идеи, по большей части, химерические, поскольку управлять толпой можно только на уровне веры. Так вот, боюсь, что наши противники, – он сделал порывистый вдох, – сумели оформить свои политические интересы в идеи, способные импонировать массам, управлять ими. Если это так, то вопрос вождя становится неактуален. Более того, вождь может быть – и обязательно будет – размыт, распределен внутри небольшого круга элиты, чтобы решительные действия властей не нанесли заметного ущерба движению.

– Все, молодой человек. – Феликс резко поднялся с места. – Вы исчерпаны. Благодарю вас за популярное изложение идей Ле Бона, Ортеги-и-Гассета и Адольфа Шикльгрубера, все было весьма познавательно, но вы – исчерпаны. У вас хорошая база.

– Я доктор политологии, – пискнул консультант, как бы обороняясь.

– И все же. – Феликс отошел к окну, повернувшись к присутствовавшим спиной. – Как доктор политологии – коротко и ясно – изложите ваше понимание происходящего. В начале нашей беседы Чен Кимович обещал быть реалистом.

Консультанат протер очки и, не оглядываясь больше на корейца, будничным голосом доложил:

– Положение очень тяжелое. С каждым днем оппозиция крепнет, набирает очки. Это не наша оппозиция. Она не хочет договариваться, поскольку мы связаны выборами, ей не выгодно. Активное вмешательство подразделений внутренних войск либо взорвет ситуацию, либо толкнет к единению с толпой. В милиции, особенно среди рядового состава, очень много недовольных. По известным вам причинам. Времени у нас нет. Решения тоже нет. Есть варианты решения, но они либо нереалистичны, либо корыстны. А мы должны быть святее римского папы. Мы не можем действовать адекватно. По крайней мере, сейчас.

Консультант умолк, похоже, с облегчением. Образовалась быстро накаляющаяся тишина. По скулам Феликса прокатились желваки. Он развернулся, сцепив руки за спиной, неспешно подошел к корейцу, слегка нагнулся, чтобы приблизить к нему свое ставшее вдруг бесцветным лицо, и тихо, почти вкрадчиво спросил:

– Что же делать?

– Не знаю, – выдохнул кореец.

– Знаете! – отрезал Феликс и испытующе уставился в мелко мигающие раскосые глаза. – Иначе бы вы не были здесь.

Медленно, в каком-то отрезвляющем гипнозе, кореец сполз с дивана и выпрямился перед Кругелем. На кривых жокейских ногах пузырились мятые карденовские брюки.

– Понимаете, – выдавил он сорванным голосом, – сюда едут уже из регионов. Шахтеры, еще какие-то. Информация очень противоречивая… Агрессия к власти нарастает… Это нельзя допустить… никак нельзя, п-понимаете?..

– Сядьте, пожалуйста. – Чтобы скрыть выражение брезгливости на лице, Феликс вернулся к окну и стал наблюдать за веселящимися гостями.

Чен Кимович сел, но теперь как покорная такса. Вытянулся и консультант. В навалившейся тишине все четче, вперегонки с камином, стучали часы, но кабинетный уют никого не обманывал, и даже Книга навострил слух, проснувшись. Левую руку Феликс просунул в карман брюк, небрежно откинув полу белоснежного пиджака, в правой зажал тлеющую сигару. Его голос, всегда мягкий, чарующий, зазвучал неожиданно жестко:

– Третий раз за сегодняшний вечер я слышу это слово – чернь. Им балуются разные люди. Откуда оно вам знакомо, уважаемый доктор политологии? Вы аристократ в третьем колене? Вам не дорог ваш садовник? Или дворецкий, в младенчестве носивший вас на руках, был неаккуратен?.. Это очень неосторожное слово. Ваши любимые авторы – за исключением одного – избегали его употреблять. Когда вы говорите – чернь, – Феликс раздавил недокуренную сигару в пепельнице, – вы рискуете оскорбить того, кого оскорблять не хотели. Мой отец умер учетчиком на войлочном складе, а мать всю жизнь ютилась в десятиметровой комнате при восьми соседских семьях по периметру общего коридора. И я их очень любил. Включая соседей.