Скользящие в рай (сборник)

Внезапно нас обогнала идущая на большой скорости белая «шестерка». Она резко развернулась и встала в облаке пыли ровно перед нами. С треском распахнулись дверцы. Из «шестерки» выскочили трое. Я не разглядел их. Ни лиц, ни возраста, ни одежды. Все трое кинулись к Никодиму. Машинально я заслонил его, но был отброшен на землю, где скорчился от боли. Они обступили Никодима, который что-то кричал, захлебываясь, старался что-то объяснить. Я лишь видел, как заработали их локти. Это продолжалось совсем немного. Я все еще пытался подняться на ноги, когда они запрыгнули в машину. «Шестерка» с ревом развернулась и умчалась обратно, в направлении города.

Мне никак не удавалось отдышаться от боли, я мог стоять только на четвереньках. Я позвал Никодима, но ответа не последовало, и я пополз к нему с нарастающим в сердце тоскливым страхом. Наконец я добрался до него. Он неподвижно лежал на спине. Мое внимание сразу привлек влажный, переливающийся блеск нескольких узких разрезов на рубашке, туго обтягивающей его вздымающийся живот.

И тогда я обнял его.

– Никодим. Никодим.

Но он не ответил. Он как-то очень нехорошо сопел. Недолго. Потом он умер.

55

В сумке у него лежали какие-то деньги, паспорт, несколько фотографий разных женщин и одна – маленькой девочки с белым бантом на голове. Все это я запихнул обратно, а сумку положил ему под голову. Потом я пошел к ограде, за которой, по-видимому, выпасали коров, и выломал из нее длинную, горизонтально прибитую жердь. Это далось мне с большим трудом и заняло немало времени, поскольку из-за усилившейся и сделавшейся постоянной боли в ребрах я не мог действовать в полную силу. Те семь гвоздей, на которых держалась эта жердь, мне пришлось выбивать и вытаскивать целую вечность с применением досок, камней и веса собственного тела. Я хорошо их запомнил: их длину, форму и то, что их было семь. Наконец жердь была выдрана и повисла. Какой-то железякой я вырыл у обочины дороги яму, достаточно глубокую, чтобы в нее можно было установить выломанную жердь. Тогда я вернулся к Никодиму и из последних сил стянул с него рубашку. Я нацепил рубашку на конец жерди, поднял ее кверху и другим концом впихнул жердь в яму. Получился криво торчащий, неустойчивый шест, на котором, подобно знамени поверженного войска, висела мокрая от крови рубашка с темно-красными попугаями. Потом я прикрыл тело Никодима ветками и так оставил его. Больше ничего сделать было нельзя. Из всего, что было, я забрал только банджо.

56

Вот так. Я не ушел в Таганрог. И белый пароход уплыл в Черное море. Я возвращался назад. Странно, а ведь у меня не было другого выбора. Этот город, точно губка, втягивал меня обратно. Он не дал нам удалиться настолько, чтобы исчезнуть из вида. Он ни на минуту не сводил с нас пристального взгляда кровопийцы. Наверное, ему надо было, чтобы я издох в его муравейнике.

Вот ведь какое дело: у меня есть руки и ноги. И голова на плечах тоже есть. И по всему выходит, что я могу позволить себе пойти куда захочу. Почему же я возвращался? Как намагниченный. Зачем? Сам опять шел к тому, что без сожаления оставил, что сулило одни невзгоды, лишало надежд? И никакой пароход – да что пароход! – бревно на воде и то меня там не ждало ни у какого причала.

Я вошел в него на рассвете. На рассвете он не такой. Прижавший уши, подслеповатый, расслабленный. Можно даже подумать, что ему не нужны твоя печень, мозги, селезенка, кости, сердце, кровь, душа.

И сейчас, когда мне так нужны были силы, меня охватывала цепенящая паника, как будто моя жизнь все-таки могла быть окрашена высоким и неведомым значением.

По пути я набрел на озерко, в нем ополоснул лицо и руки и пиджак застегнул на все пуговицы, чтобы не угодить в участок сразу.

Эта сволочь меня не отпускала.

57

Я так ничего не понял – ничего не понял – ничего.

58

Мне ничего не оставалось, кроме как пойти домой. Денег у меня не было, поэтому пришлось чесать пешком через полгорода, так что у дома я был только часам к одиннадцати. Цель визита была не до конца понятна, в квартире могли жить уже другие люди, а наше имущество описано и вывезено судебными приставами. Но с другой стороны, куда-то же надо было девать свое тело?

Стояла ясная, солнечная погода. Женщины играли с детьми, дворники чистили урны, мальчишки прогуливали уроки, трудящиеся неслись по своим делам – картина ни капли не изменилась. Консьерж не узнал меня и выскочил наперехват, а когда все же узнал, смутился. Я вошел в лифт, поднялся на свой этаж, подошел к двери. Постоял немного, затем нагнулся и сунул руку под половик. Ключ лежал под ним. И этот ключ открыл замок.

Первое, что меня удивило, что вся наша мебель была на месте. Кухня, диван, картины, сервант, занавески. Все сверкало чистотой и уютом. А взамен проданногоГене старого телевизора стоял новый. Но главное не это. Главное – запах свежих сырников, чуть не отправивший меня в нокаут. И сами сырники – пухлые, румяные, теплые, опрятно уложенные горкой на блюде посредине кухонного стола. Вот что меня сразило.