Сколько стоит рекорд

Андрей Прокофьевич сидел за столом и помалкивал. Он всегда боялся подобных сцен. Они казались ему слезливыми и какими-то ненастоящими, чуть театральными, что ли?

Но сегодня ощущение было другое. Он смотрел на этих двух людей, старика и юношу, и видел радость в каждом их движении. Ту же радость видел он на скуластом, курносом лице Коли Шишкина, и даже в серых, ко всему привычных глазах старшего оперуполномоченного Гвоздева, заглянувшего на шум. Эта радость наполняла весь мрачноватый кабинет, видевший очень много слез и страданий, пороков и несчастий, но очень мало простой человеческой радости. А теперь она, будто не умещалась в кабинете, выплеснулась даже в узкие сумрачные коридоры угрозыска.

Обычно в конце каждой успешной операции у Андрея Прокофьевича было приятное ощущение хорошо выполненного долга, удовлетворение от умело проделанной работы. Но не больше…

А тут ощущение было совсем иное, непривычное. И он, глядя на этих оживленных, громко беседующих людей, не столько вникал в их слова, сколько внутренне вслушивался в это новое ощущение…

ЗАСМОЛЕННАЯ БУТЫЛКА

Пляж, казалось, сейчас расплавится. Сморщатся, покоробятся пестрые деревянные грибки и легкие, без крыш, словно недостроенные, будочки для переодевания. Расплавится и потечет прозрачными стеклянными ручьями кафе-мороженица. А ажурная металлическая вышка спасательной станции мягко осядет, будто станет на колени.

Даже здесь, возле самого моря, парило нещадно. Ни ветерка.

— Хорошо! — сказал Генка. — Как на сковороде!

Он лежал на песке кверху животом, блаженно раскинув руки.

— Еще подбросить бы градусов так с десяток — совсем бы лафа! — поддакнул Митрий.

Генка не откликнулся. Это уж Митрий просто бахвалился: и так было тридцать восемь. В тени. А на солнце? Поди, все сорок пять?

В такую жарищу, казалось бы, только и сидеть в море. Но пекло так, что даже в воду лезть было лень.

Они лежали — оба худющие, ребра так и торчат, закрыв глаза, не шевеля ни рукой, ни ногой. Ни дать ни взять — мертвецы.

— Эй, робя! — послышалось вдруг. — Гляньте-ка!

Но ни Генка, ни Митрий не открыли глаз. Разморило на солнце. Да и чего смотреть-то?! Яшка — он трепач известный.

— Да гляньте же! — не унимался Яшка. — Во штуковину выудил.

Генка, по-прежнему не шевелясь, чуть приоткрыл один глаз.

Яшка стоял мокрый, в одних плавках, и в руке держал бутылку. Самую обыкновенную. Поллитровку.

Но держал ее почему-то так осторожно, словно это граната. Уронишь — взорвется.

— В море вот плавала, — каким-то странным дребезжащим фальцетом пробормотал он.

Такой козлиный фальцет обычно появлялся у Яшки, когда он стоял у доски на немецком.

— Ну? — сказал Генка. — Ну и закинь сей хрустальный сосуд обратно в эту… В набежавшую волну. Или лучше — сдай в ларек. Как раз — на эскимо.

— На эскимо! — передразнил Яшка. — Протри очки-то. Видишь?

Обеими руками он осторожно протянул вперед бутылку.

Генка приоткрыл и второй глаз, но опять ничего интересного не обнаружил. Бутылка как бутылка.

— Мальчику напекло затылочек? — участливо спросил Генка. — Приложить холодный компресс?

Но тут он заметил, что бутылка-то обыкновенная, но головка у нее какая-то странная. Будто запечатана чем-то густым и твердым. Сургуч, что ли? Хотя нет. Сургуч красновато-вишневый. А тут что-то темное.

— А внутри? — спросил Генка. — Пусто.

— В том-то и штука! — опять противным дребезжащим фальцетом выкрикнул Яшка. — Что-то там лежит. Записка, кажись…

— Записка?! — Генка сразу вскочил.

Приподнялся и Митрий.

Это уже кое-что значило: Митрий никогда зря не суетился.

Генка выхватил бутылку у Яшки, поглядел на свет. Да, внутри определенно что-то лежало. Вроде бы, и впрямь, листок бумаги. А горлышко заткнуто пробкой и наглухо запаяно. Варом, что ли? И вообще бутылка какая-то странная. Вовсе не поллитровка. Это ему издали так показалось. Сплющенная. Как фляга. Он таких бутылок еще и не видел.

— Знаю! — вдруг нервно выкрикнул Яшка. — Это — кораблекрушение! SOS. Точно. Я читал!..

— SOS?! Очень возможно, — словно раздумывая вслух, негромко сказал Генка. — Откроем?

— Конечно! — Митрий, не вставая, потянулся к штанам, лежащим тут же, на песке. Неторопливо достал из кармана перочинный нож.

Митрий все делал неторопливо.

— Дай! — Генка взял у него нож и стал отскабливать смолу. Делал он это осторожно, тщательно, словно боялся неловким движением поцарапать бутылочное горлышко.

— Да быстрей же! — крикнул Яшка. — Люди где-то тонут, а ты!..

Генка не ответил. По-прежнему аккуратно снимал он вар. Стружку за стружкой. Отколупывал твердые, как асфальт, кусочки, а сам видел…

Горит корабль. Пламя с ревом мечется по палубе. Струи дыма и огня рвутся из иллюминаторов.

Радист бросается к передатчику. Но рация повреждена…

И вот — на воду торопливо спускают шлюпку.

Плывут… И день, и два… И кто-то кидает в воду бутылку. Вот эту самую бутылку.

Там, на клочке бумаги, нацарапано. Широта… Долгота… Спасите наши души!

А может, не так. Может — буря… Волны — с дом. Корабль с маху швыряет на скалу. Мелькают в волнах обломки…