Скиф

Я, не спешиваясь, позвенел акинаком о прутья катаракты. Из арки, увитой виноградом с еще не убранными синими гроздями, вышел раб. Я так решил из-за его худобы, да и одежды на этом человеке не было, только набедренная повязка. Он не испугался, увидев вооруженных сколотов.

Впрочем, в его серых глазах не отражались эмоции вовсе. Он подошел к катаракте и уставился на меня будто на пустое место. Он сумел меня еще и удивить: едва я открыл рот, чтобы спросить о хозяине усадьбы, раб произнес:

— Слушаю, господин.

Это случилось для меня так неожиданно, что я впал в замешательство. Забыл, если можно так сказать, как принято знатному воину обращаться к рабу. Сказать просто — раб, этому человеку язык не поворачивался. В голове крутились всякие — «любезнейший», «не соблаговолите ли». Что меня самого раздражало потому, что никогда и никому в своей прошлой жизни я ничего подобного не говорил! Ну, не «товарищ» же, в самом деле, к нему обращаться?!

— Мне нам нужен Феокл, — выдавил я из себя. — Он тут живет?

— Хозяин отдыхает.

— Нам бы коней напоить…

Не дожидаясь от него ответа, я достал из-за пояса серебряную монету и предложил рабу, просунув руку через прутья решетки.

— О, господин!

Раб подскочил, проявив удивительную прыть, и, забирая монету, припал сухими губами к моим пальцам. Все тут же стало на свои места, вернулась уверенность, и плечи расправились. Получив серебро, человек тут же утратил свою загадочность, он стал суетливо поднимать катаракту. Мы въехали на территорию усадьбы. Раб взмахом руки указал направление, хоть мне и так уже было понятно, где расположены конюшни: все, что я успел увидеть тут, напомнило мне поместье Аристида в Ольвии.

Глава 25

Наступил тот час, когда зной уже спадает, но до заката солнца еще далеко. Истекло время сиесты, и без всякого сигнала, скорее по привычке, обитатели усадьбы Феокла приступили к исполнению своих обязанностей.

Зашелестели ткани, застучали сандалии, и глухо затопали по земле босые ноги. Две эллинки, вооружившись гранитными терочниками, расположились неподалеку от нас у лежащего на ссохшейся телячьей шкуре плоского камня и принялись перетирать на нем зерно.

Знакомый раб в специально отведенном месте, обложенном морскими валунами, разжег огонь. Вскоре к костру подошел толстяк в хитоне с модной вышивкой по кайме — критская волна, и стал размешивать угли, поднимая кучу искр. Наверное, он был богат. Такой хитон мог позволить носить весьма обеспеченный человек. Когда два молодых раба притащили к костру надетого на вертел поросенка, толстяк принялся обжаривать на открытом огне тушку, добиваясь появления равномерной корочки. И это удивило меня: обычный повар или, скорее — необычный.

Те же помощники вскоре принесли большой, литров на двадцать, бронзовый котел с водой и установили его над огнем между камней.

Я все еще находился в состоянии полудремы. Удалось поспать час или полтора. Этого времени, очевидно, не хватило, чтобы восстановить силы и избавиться от скверного настроения. Все мы улеглись отдыхать прямо на земле за главным домом в саду среди гранатовых и миндальных деревьев. Тогда никого не было видно ни у кухонь, ни у кладовых. Сейчас со двора главного дома доносился гул голосов, и я, превозмогая ломоту в уставшем теле, поднялся на ноги и направился к толстяку.

— Хайре, — поздоровался я с поваром.

— Трудись и преуспевай, — ответил он и высыпал из мешка в закипающую воду ярко-желтые семена чечевицы. Размешал деревянной палкой и оценивающим взглядом прошелся по моей фигуре.

Толстяк производил впечатление счастливого, довольного своей жизнью человека. Его круглое лицо осветилось теплой улыбкой, он радушно распростер руки:

— Добро пожаловать, скиф! Ты не голоден?

— Очень! — признался я и, пока этот повар проявляет дружелюбие, поспешил спросить: — Скажи, как мне поговорить с твоим господином?

В его карих глазах плясали смешинки, но в голосе толстяка, приятном баритоне, звучала не то грусть, не то ирония:

— Хозяина у меня два. Один перед тобой, а второй, тот, который часто превращает нашу жизнь в кошмар, отдыхает.

Я догадался, что этот грек пытается произвести на меня впечатление. Аристид не раз напоминал, что эллины считают молчание дурным тоном, а умеренное общение, приправленное философией, приветствуют. Нежелание участвовать в таких дискуссиях обычно принимают за свидетельство дурного воспитания. Ничего остроумного мне в голову не приходило, а упрочить образ невежественного скифа не хотелось.

— Оставайся всегда довольным обоими! — ответил ему, полагая, что такое пожелание вполне соответствует сказанному толстяком, и уже собрался вернуться к воинам, как услышал вопрос:

— По какому делу ты и твои друзья тут?

В моей прошлой жизни бытовала армейская поговорка — хорошо быть подальше от начальства и поближе к кухне! Помня эту проверенную истину, я решил удовлетворить любопытство повара.