Скиф

Довольно копаться в себе, какого черта я увидел в алчном греке отца, которого у меня никогда не было?! Вот, к примеру, тесть мой взял на себя заботу о паралатах. Ему хватило сотни золотых монет, чтобы сделать номадов счастливыми и верными чужаку. И к совету моему он прислушался. Сам Артаз считал, что главное для нас — сколотов Ильмека, удержаться у власти до начала похода. На это, собственно, и деньги пошли. Купил он овец, бычков и вино. Паралаты стали есть досыта и напиваться по вечерам. А я напомнил ему, что сила сколотов в коне и луке, и как тяжело было сражаться с меланхленами, одетыми в броню, и эллинами. То, чем я поделился с ним, пришло ко мне случайно из воспоминаний. Однажды увидел на базаре глиняные свистульки и вспомнил сигналы трубача: «побудка», «седлай», «по коням», «шашки наголо»… ведь до войны конница считалась элитным войском. И управлялась звуками трубы. А сколотам всего-то и надо выучить — «вперед», «стреляй» и «отступаем»! Ну, еще — «все ко мне!». Вот и научил я Артаза этим сигналам. Воинам новая игра понравилась, тренировались каждый день. Случись теперь накатиться в запале битвы на стойкого противника, моя сотня по команде откатится назад без потерь, надеюсь…

— Фароат!

Услышав звенящий голос Алиши, я вздрогнул. Поднялся c каменной скамейки с высокими, увитыми плющом подлокотниками и спинкой. Как я оказался в этом парке у храма Аполлона, не помню. Наверное, задумавшись, полностью отдал бразды правления телом мальчишке…

Что лучше, когда ты любишь, а тебя нет, или когда ты почти равнодушен, а в тебя влюблены? С ней я испытал и первое, и второе.

Правда, любил ее по-настоящему только Фароат. И в этом случае я был бы только рад нашему единству. Но, увы, вот появится она сейчас, подойдет, и мне придется уйти, уступить мальчишке место.

Она подошла и замерла, слегка приподняв плечи. Алиша не играла, она была естественной — бедной, жалкой, простоволосой, диковатой и надеющейся. Не замечая царящего вокруг удушливого ада, она терпеливо стояла у врат счастья — кликнут ли ее? Я понял: если сейчас ничего не скажу ей, через мгновенье, через минуту, через пять-десять минут, час — она так же будет стоять!

— Пазака! — голос Авасия звучал глухо и далеко. Я уступал место мальчишке. Ради любви и трепета моей второй половинки от счастья. Чувствовал себя этаким благодетелем, услышав напоследок всхлип Алиши.

* * *

Ночь накануне похода я провел в стойбище паралатов. Дряблый свет располневшего месяца, который несся куда-то напролом в мутных облаках, освещал вытоптанную землю, кибитки, шатры и тех номадов, кому, как и мне не спалось. Душно мне стало в кибитке вождя, вылез из нее подышать да разговорился с Авасием.

— Пазака, наши номады не полезут на стены Керкинитиды…

Мой друг и телохранитель не спрашивал, но и не утверждал. Скорее просто хотел поговорить со мной о походе. Спать я не хотел и охотно ответил:

— Не полезут. Архонт хочет только напугать ее жителей. Аристид как-то обмолвился, что флот Ольвии перекроет выход из гавани. Номады и другие наемники не дадут горожанам выйти за стены, а флот ольвиополитов не даст им покинуть полис по воде. Только кроме нас у стен Керкинитиды соберутся и другие сколоты, которых возглавляет роксолан Гнур. И мне это совпадение кажется странным. Не думаю, что архонт Ольвии нанял всех их…

— Тебя это беспокоит?

— Верно! Я допускаю, что Гнур взял деньги у архонта Керкинитиды. И если я прав, то наемников-номадов перебьют воины Гнура, а флот Ольвии уберется ни с чем домой.

Авасий купился на мой серьезный тон и обреченность в голосе. Он воскликнул с тоской и отчаянием:

— И нас всех убьют?!

— Как можно так думать, друг мой?! Ты, наверное, позабыл, что Гнур сам позвал меня и назначил встречу именно в это время и именно у стен славного полиса Керкинитида. А значит, наших паралатов его воины не тронут.

Авасий молчал не долго и выводы из услышанного сделал верные. Он спросил:

— Пазака, ты не собираешься вернуться когда-нибудь в Ольвию?

— Когда-нибудь может быть, — не раздумывая ответил я. — Гнур позвал нас на другую войну, и признаюсь тебе, я не знаю, что ждет меня и тебя на той войне…

* * *

Узкая палуба транспортного корабля ольвиополитов была заполнена лошадьми и моими соратниками. Еще пять триер — гиппагагос, тех, чьи палубы были усилены для перевозки лошадей, шли на веслах в пределах видимости. Нещадно палящее солнце сводило животных с ума. Кони ржали, ветер срывал с их морд белую пену, и палуба дрожала от ударов копыт.

Триера медленно ползла вдоль береговой линии, лениво шевеля рядами длинных весел. Ее мачта была оголена, но не убрана, капитан все еще надеялся почувствовать ветер, парус свернут. О гребцах под верхней палубой я старался не думать. Впрочем, капитан корабля до сих пор находится на верхней рубке, как и матросы у руля — на задней. Но тем положено… «Наверное, моряки привыкли», — думал я, борясь с приступом тошноты. Когда-то Понт бороздили такие же триеры, только без палубы, да и гребцами на них были воины. На этом корабле гребцы, скорее всего — рабы, закованные в цепи, как преступники.