Сказки здравомыслящего насмешника

— Пощадите, пощадите жалкое тело вашего покорнейшего и смиреннейшего балагура! — взмолился Вздорике полузадушенным голосом. — Что же до души, философия научила меня придавать ей не больше значения, чем сочному и сладковатому съедобному стержневому корню brassica napus, представляющему собой третью разновидность Линнеевой asperifolia.

— И все эти словеса, призванные доказать твою ученость, означают просто репу! — воскликнул Манифафа. — Впрочем, не важно, — продолжал он, вкладывая меч в ножны, — никто не сможет сказать, будто, движимый безумной ревностью и жаждой мести, я лишил совершенствование его главной опоры. Я могу приискать тебе иное употребление, которое преумножит мою славу. Я охотно отослал бы тебя на маховом ядре навестить досточтимого Левиафана, отзывавшегося обо мне в столь лестных словах, но ты доставишь мне куда большее удовольствие, если — чем раньше, тем лучше — отправишься на поиски Зеротоктро-Шаха в тот бездонный колодец, который недавно образовался посреди главной площади Сумабезбрии. Тщательно обдумав такой исход за то время, пока ты вел свой рассказ, я счастлив и горд, что могу предоставить тебе возможность исполнить твое великое предназначение в пределах моих владений. Договоримся полюбовно: сделай к своему завещанию приписку, удостоверяющую, что ты по взаимной договоренности и старой дружбе оставляешь мне все свое состояние, и будь готов, пленительный балагур, нынче же вечером отправиться в Бактриану. Любопытно, вернешься ли ты так же легко из центра Земли, как и из самых отдаленных точек ее орбиты.

Вздорике, сдержанный и почтительный царедворец, не произнес ни слова в ответ на это отеческое наставление. Вечером его предали земле.

Главный балагур Священной коллегии придурков был, в сущности, настолько мудр, насколько это возможно для философа, и настолько добродушен, насколько это возможно для филантропа. Как бы ни был он предан своим ученым причудам, бурные странствия и искусственное долголетие слегка охладили его страсть к бесконечному совершенствованию, и нетрудно было заметить, что он вспоминает о нем с кривой усмешкой. Весьма вероятно, что, стоя на главной площади Сумабезбрии в ожидании великого vade in расе[131], балагур окончательно проникся уверенностью, что предпочел бы никогда не слышать ни о всемирной миссии, ни о Зеротоктро-Шахе, ни о Сумабезбродии, ни о его любимой жене; однако хладнокровия он не утратил, и здравомыслящие люди, которые порой ощущают признательность к уходящим властителям за все зло, какое те им не причинили, хотя и могли бы, проводили его самыми энергическими изъявлениями приязни и сожаления, на какие только способен народ при виде величественного несчастья. Они промолчали.

Церемония была обставлена пышно и торжественно. Собрались все сумабезбродцы в количестве десяти миллионов человек, не считая женщин и детей. Вздорике, с фонарем на поясе, с корзинкой провианта в руке и толстым альбомом для заметок и рисунков под мышкой, уселся в шахтерскую клеть с достоинством посланника, убежденного в чрезвычайной важности его миссии.

— Человек воистину неисправимый, — обратился к балагуру чубукей, провожавший его в последний путь, — если мы не скоро дождемся чаемого возвращения вашего — а это, увы, более чем вероятно, — какие наставления касательно пользы науки и предназначения мудрости желаете вы, в бесконечной своей предусмотрительности, оставить нам?

— Охотно поведаю вам то, к чему я пришел за более чем десять тысяч лет жизни и во что буду свято веровать до тех пор, пока меня не разубедят новые открытия, — отвечал Курций[132] совершенствования. — Наука есть умение забывать то, что мы, как нам кажется, знаем, а мудрость — способность о том не печалиться.

Лишь только Вздорике произнес эти слова, в которых заключается вся человеческая философия и которых лично мне довольно для того, чтобы беспечально окончить утомительное странствие по сей юдоли скорби, неизьяснимой Иосафатовой долине[133] живых, как его тотчас спустили на толстых канатах в недра Земли. По прошествии недели почтовая веревка подняла на поверхность посылку с прелестными геологическими диковинами, из коих самой замечательной был ископаемый майский жук с восемью лапками и щитком наизнанку[134]. В послании, приложенном к подземному отправлению, бывший балагур сообщал своим собратьям, что колодец представляет собой гигантский конус, расширяющийся по мере приближения к центру Земли, и обстоятельство это существенно затруднит ему, балагуру, возвращение на поверхность, во всяком случае, посредством традиционных средств сообщения, однако ныне он имеет счастье писать коллегам, расположившись на довольно опрятном постоялом дворе, который назначает отправным пунктом всех дальнейших экспедиций.

После чего канаты вытянули наружу, а философический колодец завалили огромной глыбой в форме мельничного жернова, вроде тех, какие изготовляют в Ферте-су-Жуар, деревне, расположенной между Mo и Шато-Тьерри[135]. Отвалить его не смог бы даже целый полк патагонцев.