Сказка об уроде

Голос у него был очень тихий, лишенный выражения, будто он находился в глубокой скорби.

«И вам доброго вечера», — удивлённо ответил я. Раньше мне не доводилось слышать, чтобы странные дети кому-то пришли в гости. Оба они были промокшими до нитки, и мне стало их жалко. Я решил, что дети просятся переночевать. Я уже начал представлять, как напою бродяжек горячим чаем и накормлю свежими оладушками, испеченными женой, а за ужином узнаю их тайну — кто они такие, почему не уехали с цирком, по какой причине чураются людей.

Но мальчик лишь сказал, не поднимая на меня взгляда:

«Если в доме у господина есть масло, могу ли я попросить кусочек?».

«Масло?» — переспросил я, сбитый с толку. Он кивнул. Дождевая вода потекла с его лба на щеки. Я присмотрелся к детям, впервые изучая их со столь близкого расстояния. Первое, что бросалось в глаза — они были очень красивы. Кожа детей была смуглой и гладкой, черты их лиц — нежными и тонкими, будто нарисованными опытным художником, и даже многочасовое пребывание под дождём не смыло с них налет аристократичности. Они не могли быть детьми простолюдинов, и казалось невозможным, что они путешествовали вместе с цирком уродов, а теперь бродили без крова в нашем затхлом городке.

Но была одна деталь, мелкая, почти незаметная, но не дающая их обликам стать образцом детской красоты. Я почувствовал это сразу, но определить точно смог, только присмотревшись к девочке внимательно, пока жена несла из нашего погреба кусок сливочного масла. На левой щеке малютки была видна рыжеватая сыпь, хорошо выделяющаяся на чистой коже. Я перевёл взгляд на мальчика и увидел у него то же тревожное поражение — сыпь расположилась у него под левым ухом, и ребёнок старался держать голову низко, чтобы она была менее заметна. Это наблюдение моментально отбило у меня охоту приглашать детей в гости — кто знает, какую гадость они подцепили, шляясь на улице? Мальчик уловил перемену в моём настроении и отступил на шаг назад, дальше от порога дома. Девочка повторила движение за ним. Так они и стояли молча, глядя под ноги, пока жена не принесла то, что они просили. Я протянул им бумажный кулек, в который было завернуто мерзлое масло.

«Спасибо, добрый господин», — сказал мальчик, принимая кулек, и девочка вторила ему. Я услышал её голос впервые, и меня поразило, что он почти не отличается от голоса брата — такой же неслышимый, глухой, бесцветный.

«Заходите ещё, — сказал я как можно дружелюбнее. — У меня есть ещё много масла. И еда найдётся. Могу дать вам по оладушке, если вы голодны».

Никакого отклика моё предложение у них не вызвало. Они одновременно поклонились и стали уходить. И вот тогда я увидел то, что всё объяснило…

Старик икнул. Это вино было свежее и крепче зелья, которое он пил раньше, и действовало на его сумеречный разум куда сильнее: мне приходилось чуть ли не прикладывать ухо к его губам, чтобы расслышать слова. Он закрыл глаза, опять уплывая в дрему, но я резко потряс его за плечо, и он с великим трудом открыл глаза.

— Эта красная сыпь… она была на их спинах, захватила там почти всё пространство, которое не было скрыто одеждой. Но главное было не в этом. Местами их прекрасная гладкая кожа просто отсутствовала. Сначала я подумал, что она слезла из-за болезни, но на местах нарывов была не плоть, а что-то твёрдое и почерневшее, и края ран были слишком острыми. Мне понадобилось время, чтобы уразуметь, что это такое — но за это время дети уже исчезли в мокрой ночи.

Ржавчина. Сыпь, которая разрушала их тела, была той самой пожирающей железо напастью. А нарывы были вовсе не нарывами, а участками, где из-за сырости облупилась краска — та, с помощью которой их создатель вывел их утонченные черты и атласную кожу.

Мне захотелось побежать за ними — найти их и пригласить в дом, где горел камин, и было сухо и тепло. Я даже сделал несколько шагов за порог, прежде чем дождь обрушился на меня ледяным молотом и отобрал всю мою решимость. Я юркнул обратно в убежище, трясясь то ли от холода, то ли от охватившей меня горечи. Той ночью я не спал — сидел у камина, укутавшись в теплый халат, пил горячий эль и представлял себе детей, мальчика и девочку, которые сидят где-то под хлипким соломенным укрытием, и он мажет её личико и шею маслом, которое моя жена вынесла из нашего погреба.

Старик замолчал, уронив голову на руки. Я огляделся. Вечер переходил в ночь, и трактир потихоньку пустел. Пора было идти на место ночлега.

Я склонился к старику:

— И это всё? Ты больше их не видел?

— Почему же, видел, — сонно отозвался он. — Осень только начиналась, и эти двое ещё долго бродили по улицам, по-прежнему убегая от всех, кто хотел подойти. Я ждал, что как-нибудь они снова посетят меня, и даже купил большую бутыль подсолнечного масла для этого случая. Но они так и не пришли. Я не узнал, кто их смастерил и каким образом, за какую вину он оставил их ржаветь в нашем захолустье…

— Куда они потом ушли? — спросил я.

Старик заворочал головой, почесывая седой затылок:

— А кто тебе сказал, что они ушли? Они никуда не уходили…