Сказать почти то же самое

CYRANO

Voi mi strappate tutto, tutto: il lauro e la rosa!

Strappate pur! Malgrado vostro c’è qualche cosa

ch’io porto meco, senza piega né macchia, a Dio,

vostro malgrado…

(Si lancia, la spada levata)

Ed è…

(La spada gli cade di mano, egli barcolla e cade nelle braccia di Le Bret e Raguenau)

ROSSANA, piegandosi sopra di lui e baciandogli la fronte.

Ed è?…

CYRANO, riapre gli occhi, la riconosce, e sorrìdendo dice.

Il pennacchio mio! (Giobbe)

[†СИРАНО

Вы отнимаете у меня все, все: и лавр, и розу!

Отнимайте же! Вопреки вам, есть кое-что,

что я унесу с собой, без единой складочки,

без пятнышка, к Богу,

Вопреки вам…

(Бросается вперед, воздев шпагу.)

И это…

(Шпага выскальзывает у него из руки, он пошатывается и падает в объятья Ле Бре и Рагно.)

РОКСАНА (склоняясь над ним и целуя его в лоб).

И это?..

СИРАНО (приоткрывает глаза, узнает ее и с улыбкой говорит).

Мой плюмаж! (ит., Джоббе)]

Французское топ panache («мой плюмаж» и «моя удаль, отвага») из-за ударения нисходит вниз и ослабевает до шепота. Ростан понимал это настолько ясно, что в конце он ставит точку, а не восклицательный знак. Итальянское pennacchio mio звучит на высокой мелодраматической ноте (и действительно, Джоббе ставит в конце восклицательный знак). При чтении французский оригинал лучше. Однако на сцене этот французский шепот декламировать труднее, поскольку, произнося это слово, умирающий должен как-то приподняться в последнем порыве гордости, но голоса у него уже нет. В итальянском, если слово il pennacchio не кричать, а произносить шепотом, язык подсказывает определенный жест, и создается впечатление, что умирающий приподнимается, хотя голос его при этом затухает.

Мне доводилось видеть французских Сирано, которым удавалось слегка приподняться, произнося mon panache (например, Бельмондо), как видел я и итальянских Сирано, которых слишком увлекало за собою их pennacchio, но я по-прежнему предпочитаю Джоббе Ростану – по крайней мере, с точки зрения театральной.

* * *

Не знаю, к какому разряду – к более или менее позволительному обогащению или же к частичной переработке (см. далее) – отнести случаи феминистского перевода, именуемого translation by accretion[98]^*, «в котором не отдается предпочтения какому-либо одному значению слова или игры слов, но предпринимается попытка передать воздействие комплексного смысла благодаря выявлению заключенных в нем различных семантических маршрутов: coupable (франц. “виновный”) становится culpable (англ. “виновный”) и cuttable (англ. “поддающийся отрезанию / отрубанию”), voler (фр. “летать” и “красть”) становится to fly (англ. “летать”) и to steal (англ. “красть”), dépenser (фр. “расходовать”) становится to spend (англ. “тратить”) и to unthink (англ. “выбросить из головы”) … Феминистское переписывание заново пере– или трансконтекстуализирует те произведения, которые оно переводит, порождая mises en abyme[99]^**, доверяясь намеренно двусмысленному и искажающему взгляду истолковательницы-переводчицы, которая подчеркивает механизмы вымысла и в то же время дает возможность опять использовать их с новыми целями»[100]¹. Провести здесь некую абстрактную различительную линию невозможно, но я считаю, что во многих из этих случаев можно говорить о переработке или о новом произведении. Тем не менее, коль скоро игра раскрыта, читатель может понять суть операции по переистолкованию, и, возможно, он оценит переводческий вызов выше, чем сам оригинал. Если же игра, напротив, идет скрытно, тогда, оставив в стороне все размышления о важности этого явления и о его итогах, на языке юридическом можно будет говорить о произволе по отношению к неискушенному читателю.