«Сивый мерин»

Аристарх Николаевич вставая, повернулся на табуретке, отодвинул клетчатую шторку. И на мгновение замер. Спохватился вдруг суетливо.

— То есть, почему — убийца? Это я предполагаю только, а уж вам решать, как мои слова себе в пользу употребить, я не претендую, вам видней. Убийца, нет ли, а только зачем в шесть утра из дома бегом с такой скоростью? А? Куда? Я так думаю.

— Правильно думаете. А он бегом бежал?

— Опрометью, как сбреховатый какой. Так нерассудительно только от страха бегают.

— Аристарх Николаевич, постарайтесь вспомнить, как выглядел этот человек. — Мерин мог поклясться, что описание совпадёт с Кораблёвым.

— Запомнил. Очень запомнил. Наблюдал. Потому как один во всём дворе — всё замерло, а этот движется, движение всегда привлекает. Высокий, худой, лет эдак за тридцать с хвостиком, волосы русые короткой стрижки. Синяя куртка джинсовая, брюки такие же…

— Никаких особых примет не заметили?

— Нет, высоко, знаете. Никаких. Остановил машину, сел и уехал.

— Номер не запомнили?

— Высоко.

— Марку?

— Не разбираюсь. Кроме «Жигулей» разве что. Иностранная, длинная.

— Цвет, может быть?

— Светлый цвет. Светлая. — Глаза Бальмонта слезились напряжённой правдивостью.

Мерин удовлетворённо закивал, не спеша занёс в блокнот драгоценные показания. «Нет, дорогой товарищ однофамилец (или родственник? Всякое случается), нет, дорогой, не светлая была машина, а чёрная, чернее не бывает. И не признать гордость отечественного автомобилестроения, наречённую в честь великой русской реки, впадающей в Каспийское море, может разве что пришелец из предыдущей эпохи времён каботажного, как единственно существующего, средства передвижения».

Он вдруг неожиданно громко зевнул, закинул за голову утруженные писаниной руки, широко улыбнулся.

— Аристарх Николаевич, а не выпить ли нам кофейку, что-то в сон заклонило? Не сочтите за наглость.

— Да, да, конечно. Сам должен был… Извините. Сейчас, сейчас.

Он засуетился, открыл стенной шкафчик, застучал кастрюлями, стаканами, металлическими банками с крупой…

К этому моменту Мерин знал уже как минимум три вещи.

Он знал, что Кораблёв не имеет никакого отношения к убийству Щукина.

Что сидят они в кухне квартиры, которая Бальмонту не принадлежит. (Теперь — работа Трусса: допросить с пристрастием, выяснить, кто подсунул эту поэтическую дезу.)

И, наконец, если бы этого свидетеля не было, его непременно следовало выдумать.

Мерин достал мобильный телефон, набрал Катин номер, спросил с опозданием у суетящегося в поисках кофе Бальмонта.

— Позвольте, я позвоню.

_____

Сначала Катя услышала шум загромождённой машинами улицы, милицейские свистки, скрип тормозов. Потом откуда-то издали донеслись слова.

— …проверь — живая?

— Пошёл на х…й.

— Проверь, говорю!

— Как её проверишь?!

— Пальчиком пошали в штанишках — очнётся. Умеешь?

— Пальцем нет.

— Ну и мудак.

Катя почувствовала, как кто-то расстёгивает на её груди плащ. Она откинулась на сидении, открыла глаза, спросила:

— Куда вы меня везёте?

— О! Оживела! — обрадовался водитель. — А говорил — не умею. — И повернувшись через плечо, долго смотрел на Катю. — На свидание везём, не боись, рыженькая. Любишь свидания-то? Лю-ю-бишь. Все вы это дело любите, только целок из себя строите. Щас приедем — посвиданькаемся, довольная будешь, обещаю.

— Вперёд смотри, дриппер.

— О! Ревнует Мудякин. Влюбился. Он у нас влюбчивый — с утра сегодня ещё никого не любил, застоялся. Да, Вань?

— Сглотнё-ё-шь!!!

Шофёр заржал.

В кармане плаща заиграл телефон. Катя хотела достать трубку, но сидящий рядом Мудякин перехватил её руку.

— Тихо сиди. Не дёргайся.

Какое-то время ехали молча.

Она посмотрела в окно, мимо проплывали мутные, подстриженные под одну гребёнку многоэтажки.

Очевидно, проезжали через какой-нибудь спальный район Москвы.

Запоминать дорогу было бесполезно: Катя и центр-то знала плохо — так, Красную площадь, Тверскую, Арбат ещё да несколько улочек вокруг ВГИКа.

Думать ни о чём не хотелось.

По вискам стучали молотком, рвотные позывы комками подступали к горлу.

Ей казалось, что она не спит, но резкий мужской голос заставил её вздрогнуть.

— Слышь, рыжая, тебе говорю. Приехали. Развалилась.

Они шли долгими грязными коридорами — ноги то и дело обмякали, сопровождавшим её амбалам приходилось проявлять непривычную для себя галантность.

— Не ложись, тёлка, рано ещё. Щас придём. Потерпи. — И ржание.

После вонючей коридорной темноты комната показалась Грановитой палатой (Катя была там недавно — искусствоведка всем курсом водила их в прошлом месяце в Кремль): две огромные хрустальные люстры, сверкающий каток пола из набранного паркета, диваны, кресла, на стенах картины… За гигантских размеров письменным столом, заставленным малахитовыми предметами, терялся восточного типа черноволосый бледнолицый человек.

Как только за сопровождавшими Катю амбалами захлопнулась дверь, человек этот поднялся, вышел на середину комнаты и заговорил с лёгким кавказским акцентом.