Сивилла

Однако такой возможности ей не дали, и обстоятельства, при которых ее лишили этой возможности, были живы в памяти Хэтти. Это произошло однажды вечером, когда Уинстон в своей утепленной домашней куртке сидел в своем особом кресле и курил свою особую сигару. «Завтра ты не пойдешь в школу, — объявил он Хэтти, сверля ее своими угольно-черными глазами. — Теперь ты будешь работать в магазине».

Никто никогда не спорил с отцом, и Хэтти даже не пыталась ему возразить. Она просто начала хохотать. Этот отвратительный хохот продолжал разноситься по всему дому даже после того, как она ушла в свою комнату и захлопнула за собой дверь. Дождавшись, пока вся семья уснула, она прокралась в гостиную и, отыскав фиолетовую стеганую куртку отца в стенном шкафу, отрезала у нее рукава. Когда на следующий день начались допросы, она заявила о своей невиновности, вышла из дома и прошагала четыре квартала до музыкального магазина. Уинстон приобрел себе новую куртку, точно такую же, как старая.

В круг обязанностей Хэтти в магазине входила демонстрация пианино. Импровизируя музыку, то есть исполняя ее без нот, она улучшила маркетинговые показатели предприятия отца. Когда изредка в магазин являлся с жалобой покупатель, сумевший выявить в инструменте недостаток, Хэтти с невозмутимым видом возражала: «Я же играла при вас». Если в магазине никого не было, она просто играла и играла. По вторникам после работы она отправлялась в монастырь на очередной урок музыки.

Мечта Хэтти рухнула, а сама Хэтти заболела хореей, заболеванием, выражавшимся в тиках и подергиваниях. Имелись и невротические проявления. Невроз оказался столь жестоким, что члены семьи вынуждены были снимать обувь перед тем, как подниматься по лестнице, чтобы не расстраивать Хэтти. А тарелки на столе приходилось ставить на фланелевые салфетки, поскольку Хэтти не переносила их звона. Хотя эти уступки делались не всегда — как из-за отсутствия взаимной заботы, так и из-за низкого культурного уровня, — их все же старались делать регулярно в течение всего острого периода заболевания.

Мстя за утраченную мечту не открытым неповиновением или прямой конфронтацией, а мелким жульничеством и каверзами, Хэтти стала в семье enfante terrible[8]. Одна из ее постоянных шуток была связана с обязанностью пригонять коров с пастбища, находившегося на окраине Элдервилля. Волочась нога за ногу домой, она по пути заходила навестить подруг, заставляя коров и все семейство Андерсонов ждать ее.

Другая шутка была рассчитана конкретно на Уинстона, который руководил хором методистской церкви и поручил Хэтти раздувать мехи церковного органа. Как-то в воскресенье Хэтти сбежала из церкви перед последним гимном, оставив органные мехи бездыханными, а своего отца — посрамленным. Блестяще выглядевший в своем длиннополом сюртуке, Уинстон Андерсон вскинул дирижерскую палочку, и хор приготовился исполнять гимн. Его угольно-черные глаза метали молнии, когда выяснилось, что орган может издать лишь шипение.

Хэтти вновь удалось отомстить, когда ее отцу перевалило за пятьдесят и начали сказываться последствия ранения, полученного им на войне. Осколок, вошедший в плечо в годы Гражданской войны и своевременно не удаленный, послужил причиной нарушения кровообращения, отчего у отца стали опухать ноги, причем настолько сильно, что поднимать его приходилось вдвоем. Когда он стал попивать, чтобы облегчить боли, жена и дети так возмутились, что алкоголю не стало больше места в доме. Но если Уинстону все-таки удавалось раздобыть выпивку, семейство поручало Хэтти провести расследование. Обнаружив ряд бутылок на полках за пианино, доморощенный детектив с триумфом вопрошал: «А куда еще мог бы музыкант спрятать бутылку?» — радуясь тому, что удалось насолить отцу, насолившему в свое время ей.

Парадокс гнева Хэтти состоял в том, что при жизни отца и после его смерти она скрывала обиду на него, заменяя ее идеализацией, обожествлением и патологической привязанностью, что было очевидно, когда она ласкала его поношенную куртку.

Однако сквозь защитную броню гиперкомпенсирующей памяти время от времени кое-что проникало, и Хэтти иногда говорила, что в ее «неприятностях» виноват отец. Хотя она никогда не уточняла, в чем заключались эти «неприятности», все, кто знал ее, понимали, что у нее есть какая-то проблема. Эти «неприятности» кратко иллюстрировались фотографией из журнала «Макколл», которую Хэтти вырезала и сохранила вместе с другими памятками в своем обширном наборе альбомов. На фотографии красовалась привлекательная женщина, стоявшая возле ограды. Подпись гласила: «Нет, ее не особенно любили. Она это чувствовала».

Нелюбимая Хэтти Андерсон-Дорсетт была не способна любить. Не испытавшая заботливости, она сама стала незаботливой. Изолированная одиночка в большом семействе, позже она сделала изолированным своего единственного ребенка. Ее гнев — результат разрушенной мечты о музыкальной карьере — косвенно передался по наследству в следующее поколение, избрав своей мишенью Сивиллу.