Система

Глядя на Ширдяева, он представляет, какое у него будет сосредоточенное бледное лицо. Да и у самого на душе вдруг неприятно заскребли кошки. Всё-таки не каждый год бывают такие смотрины. И все и всегда ждут, чтобы что-то пошло не так. Бог с ними с этими пьяными генералами, дружками Ширдяева. Его больше напрягают ребята из министерства. Только министерство ежегодно сливает в унитаз десятки училищ подобных этому и от их отношения предвзятого, или непредвзятого будет зависеть многое. Одно телевидение чего стоит. Тупица Ширдяев с радостью рассказал, что к ним аккредитовалась федеральная компания. Манюров знает, что такое корреспонденты и журналюги. Эти сраные проныры попытаются проползти всюду, будут брать интервью у офицеров, курсантов. Кто знает, что взбредёт в голову ляпнуть курсанту в период гласности и демократии. По мере приближения парада эти опасения стали всё больше тревожить Манюрова. В отличие от Ширдяева, у которого на кону только его должность, он может потерять гораздо больше. Он потеряет всё.

«…..к параду готов!» – от мыслей Манюрова отрывает лающий голос Габриэля, возвещающий о готовности подразделения к параду.

«Здравствуйте товарищи курсанты!» – глубокому голосу Ширдяева может позавидовать любой полководец. Таким голосом можно поднимать из могил мертвых и вести их на повторную смерть.

«Ну наконец-то» – с облегчением выдыхает Манюров.

«Здр –а-а-а-ая ж-а-а-а-аю т-а-а-а-ищ генера-а-л!» – громовой раскат оборвался и ещё какое-то время гудит в колодце двора.

«Поздравляю Вас с праздником великой победы!» – грозно басит, как будто угрожает Ширдяев.

«У-ра-аа! У-ра-аа! У-ра-а!» – проносится над плацем скупое выражение солдатского восторга.

«Ра-а-а-а-вняйсь! И-и-и-и-ирьно! На-а-апра-а-а-фо! Ша-а-а-а-ом арш!» – Габриэль вживается в роль начальника парада, которую 9 мая будет исполнять сам Ширдяев.

Бумс-бумс, бумс-бумс – бодро застучали барабаны, забрякали литавры, блестящие трубы оркестра выдувают первые аккорды прощания славянки.

«Пошли».

Первыми вдоль трибун вышагивают знаменосцы и оркестр. Неказистый строй сверчков брякая, гудя и звеня пьяной каракатицей прокатывается под трибуной.

«Строевой им надо побольше давать. Играть не умеют, так пусть хоть маршируют прилично» – Манюров облокотился на парапет, чувствуя нытьё в усталой спине. Ему кажется, что беспорядочные несинхронные звуки похожи на аккорды «Мурки». Его веселит пришедшая на ум ассоциация и он даже начинает напевать про себя:

«Мурка, ты мой мурё-ёночек

Мурка, ты мой котё-ёночек…»

«Нет, ну точно один в один:

Мурка, Маруся Кли-имова

Прости люби-и-мава».

Он смотрит на соседей по трибуне и по их невозмутимым лицам понимает, что всё-таки показалось. Он не видит худощавое в висячих усах и толстых очках лицо начальника оркестра, который стоит на противоположзном краю трибуны справа от толстого пожарника. Судя по его настороженному лицу и выпученным глазам, безобразно увеличенным толстыми линзами очков, игра подопечных вызывает у него озабоченность. Сейчас он надеется, что этого никто не заметил. «Умный не скажет, дурак не поймёт».

За оркестром, блюдя интервал в тридцать шагов, уже клацает сапогами по асфальту первая рота.

«Ра-авнение напра-аво! Песню запе-евай!» – орёт сержант.

«Написала Зойка мне письмо-о,

А в письме два слова не скучай

Мы расстались с ней ещё весно-ой

А теперь февраль пора встречать…»

Поют хорошо, азартно, задорно, только вот песня какая-то странная. Раньше Манюров её не слышал.

«Зо-йка, когда я на тебя смотрел,

Зо-йка, я задыхался и бледнел…»

А что вполне оригинально, думает Манюров. Слово «Зойка» разбивается на два чётких слога и каждый слог подытоживает чёткий удар сапог.

Зо-йка, ты плоть и кровь моя была,

Любовь мою ты предала…».

Бравая первая рота отстукивает сапогами так, что вибрация от синхронных ударов передаётся трибуне. Следом вышагивает вторая рота. Её пение наваливается на песню первой и Манюров в сумбурном смешении голосов, не может понять, какую песню они поют.

…хотел я двухколёсный драндулет,

Я к батяне подошёл, сказал купи,

Ты на «Яву» мне кусочек накопи…»

Нехорошее предчувствие, взрывается в ушах Манюрова громким припевом

«Я-ву, Я-ву, взял я на халя-ву,

Я-ву, Я-ву, взял я на халя-ву…»

Явно похабная песня чётко ложится на марш. «Что они поют?» – Манюров оглядывается на Ширдяева, на лице которого застыла глупая улыбка. А песня уже меняется с звонко цокающей сапогами третьей ротой.

«Вме-сто тепла зе-лень стекла,

Вме-сто огня дым,

Из сетки кален-даря выхвачен день…»

«Это что за своевольный подход? Какая сука разучивала с ними эти песни» – Манюров в немом гневе пытается отыскать спрятавшегося за Ширдяевым и пожарником командира сверчков. Это он перед парадом репетирует с курсантами строевые песни. Главный сверчок как будто почуствовал прожигающий его через два тела взгляд. Он затравленно выглядывает из за плеча остолбеневшего Ширдяева и мотает бледной головой так, что она вот-вот отвернётся от шеи. «Не я мол это. Они сами». Тем временем вакханалия на плацу продолжается.

«Пере-мен, требуют наши сердца

Пере-мен, требуют наши глаза…»