Синий мопс счастья

Папа покорно пошел в кабинет. Я порысила за ним, но, поскольку без специального разрешения входить в рабочую комнату отца было строго-настрого запрещено, я тихонько приоткрыла створку и одним глазом увидела, как папа, зашвырнув всученную мамой книжку на подоконник, взял толстый том со своего стола и начал быстро перелистывать страницы, покусывая ручку.

Гости явились в восемь. Меня посадили в конце стола, и я отчаянно скучала, взрослые обсуждали литературные новинки. Вскоре мне захотелось убить противного Михаила Алексеевича, потного, по-бабьи оплывшего мужика, главного редактора одного из «толстых» журналов тех лет. Он без конца приставал к папе с вопросами, каждый из которых начинался так:

– А вы читали…

Отец отрицательно качал головой, мама краснела.

– Вы не любите прозу? – пыхтел Михаил Алексеевич.

– Не очень, – признался загнанный в угол папа.

– А поэзию? – закатил пронырливые, противные глазки редактор.

Отец покосился на багровую от злости мать и решил потрафить жене:

– Поэзию? Хм! Да, да! Очень! В смысле люблю.

– Кого больше всех? – не успокоился Михаил Алексеевич.

Папа растерялся.

– Ну, Ахматову читали? – поехал на него танком литературный деятель.

– Нет.

– Цветаеву?

– Нет.

– Мандельштама?

– Нет.

– Брюсова?

– Нет.

По мере этого допроса мама все сильнее сжимала губы, а Михаил Алексеевич откровенно веселился, ему явно доставляло удовольствие уличить блестящего ученого, генерала в невежестве. Я еще в детстве поняла, что самые злые люди те, кто хотели стать писателями, но не получили от бога таланта и подались от безнадежности в редакторы или критики.

«Папусенька, – шептала я про себя, – ну что же ты позволяешь над собой смеяться? Спроси-ка у этого шута горохового про интегральные исчисления или хоть проверь его знания таблицы умножения, явно ведь дальше дважды два не продвинется». И почему это в среде интеллигенции считается абсолютно нестыдным не уметь сложить в столбик два трехзначных числа, а вот тому, кто не читал Мандельштама, просто следует застрелиться?

– Ну а произведения Блока вы в руках держали? – ехидно спросил Михаил Алексеевич.

Тут папины глаза загорелись.

– Конечно. Как же, обязательно.

– Да? – разочарованно спросил редактор. – И что вам больше всего понравилось?

Папа улыбнулся.

– Ну он не так много написал. Всего одну книгу, зато какую! Классика.

– Что вы имеете в виду? – удивился гость.

– Антон Генрихович Блок, «Проблема турбулентных потоков», – спокойно ответил отец, – а вы о чем толкуете? Блок, увы, умер молодым. Больше ничего создать не успел.

Позвольте мне тут опустить занавес. Скажу лишь, что мама, потеряв от ярости голос, собирая отцу в очередную командировку сумку, вытряхнула оттуда любовно припасенные им детективы и всунула учебники по литературе…

– Я изумительно загримировалась, – заорала Гликерия Петровна своим отлично поставленным, нацеленным на озвучивание гигантского зрительного зала голосом.

Я вынырнула из воспоминаний детства.

– Взяла одежду у внучки соседки, – гремела Гликерия, – мне показалось опасным являться одетой как всегда. За нами могут следить!

Посетители вновь повернулись в нашу сторону и разинули рты.

– Вы можете говорить тихо? – попросила я.

– Еще тише? – взвыла собеседница.

– Желательно.

– Вы же не услышите.

– У меня острый слух.

– Но я и так еле шепчу, – взвизгнула старуха, – звук, который издает в полете бабочка, и то громче.

Я встала.

– Пойдемте.

– Куда?

– В метро.

– Зачем?

– Для конспирации.

– Ни за что! В подземке душно.

– Но вы же приехали сюда!

Гликерия Петровна погрозила пальцем.

– Хитрюга! Все еще мне не доверяете. Великолепно ведь знаете, что мы с Сережей живем совсем рядом, лишь дорогу перейти.

Тут из самого дальнего угла понеслись ужасающие звуки, которые кто-то извлекал из несчастной, не готовой к таким экспериментам скрипки. Я вздрогнула, официантка включила радио, похоже, на всю мощность. «Эх, эх, эх, разбужу сегодня всех, здравствуй, страна, не забудь, что я пришла», – неслось над зальчиком.

В любой другой ситуации я бы схватила сумочку и в ужасе убежала, мне, когда-то профессиональному музыканту, делается тошно от какофонии. Не воспринимаю даже Шнитке, хотя совершенно искренне считаю его великим. Да, этот композитор гениален, но он не для меня. Но сейчас я безумно обрадовалась шуму. Резкие звуки наложились на вопли Гликерии Петровны и приглушили их, а старушка тем временем продолжала говорить безостановочно, и через десять минут я узнала кучу совершенно ненужных сведений.

Гликерия Петровна всю свою жизнь проработала в театре. Сейчас она, не моргнув глазом, утверждала, будто являлась звездой первой величины, но что-то мне подсказывало: скорей всего ее роль состояла из двух слов: «Кушать подано». Муж актрисы был театральным художником, делал декорации. Жизнь семейной пары протекала за кулисами, а когда у них родился мальчик, то он, естественно, постоянно был около родителей. Сами понимаете, кем захотел стать ребенок.