Синий лабиринт

Доктор слегка кивнул, развернулся и вышел из комнаты, тихо закрыв за собой дверь.

Несколько секунд Констанс стояла, глядя на закрытую дверь. Потом разгладила на себе платье и села на стул у кровати. На свете не было человека хладнокровнее, чем Констанс Грин, но то, что она увидела, потрясло ее до глубины души. Лицо агента ФБР было землисто-серым, его светлые волосы растрепались и потемнели от пота. Точеное лицо потеряло свои очертания, покрывшись многодневной щетиной. От него исходил почти ощутимый жар. Глаза были закрыты, но Констанс видела, что глазные яблоки двигаются под синими веками. Внезапно его тело напряглось как от боли, по нему прошла судорога, потом оно расслабилось.

Констанс наклонилась к нему и положила руку на его сжатый кулак.

– Алоизий, – тихо позвала она. – Это Констанс.

Сначала он никак не реагировал. Наконец кулак разжался. Пендергаст повернул голову на подушке и пробормотал что-то неразборчивое.

Констанс слегка сжала его руку:

– Что ты сказал?

Пендергаст открыл рот и сделал хриплый вдох.

– «Lasciala, indegno, – прошептал он. – Battiti meco. L’assassino m’ha ferito»[68].

Констанс ослабила давление на его руку.

По телу Пендергаста прошла новая судорога.

– Нет, – сказал он тихим, придушенным голосом. – Нет, ты не должна. Врата ада…[69] не подходи… отойди, пожалуйста… не смотри… трехдольный горящий глаз!..[70]

Тело его расслабилось, и на несколько минут наступила тишина. Потом Пендергаст пошевелился.

– Ты ошибаешься, Тристрам, – произнес он более ясно и четко. – Он никогда не сможет измениться. Боюсь, тебя провели.

Наступившее после этого молчание длилось гораздо дольше. Вошла медсестра, проверила состояние Пендергаста по приборам, заменила трансдермальный пластырь на новый и вышла. Констанс оставалась сидеть на стуле, неподвижная, как статуя, по-прежнему касаясь руки Пендергаста. Наконец его веки затрепетали и открылись. Поначалу глаза оставались затуманенными, несфокусированными. Потом Пендергаст заморгал и обвел взглядом больничную палату. Взгляд его остановился на той, что сидела рядом.

– Констанс, – прошептал он.

Вместо ответа она снова сжала его руку.

– Меня… мучает кошмар. Похоже, он никогда не кончится.

Голос его звучал слабо, бестелесно, словно шелест пожухлой листвы на легком ветерке, и Констанс наклонилась к нему, чтобы разобрать слова.

– Ты цитировал либретто «Дон Жуана», – сказала она.

– Да. Я… воображал себя Командором.

– По-моему, если снится Моцарт, то это не такой уж и кошмар.

– Мне… – Несколько секунд губы двигались, не производя ни звука, потом она услышала: – Мне не нравится опера.

– Ты говорил что-то еще, – сказала Констанс. – Что-то действительно похожее на кошмар. Ты говорил о Вратах ада.

– Да. Да. В моих кошмарах присутствуют и воспоминания.

– Потом ты упомянул Тристрама. Сказал, что он ошибается.

На это Пендергаст только покачал головой и снова ускользнул в бессознательное состояние.

Констанс терпеливо ждала. Десять минут спустя он пошевелился и снова открыл глаза.

– Где я? – спросил он.

– В больнице в Женеве.

– В Женеве. – Пауза. – Ну конечно.

– Насколько мне известно, ты оскорбил какого-то дорожного полицейского.

– Я помню. Он требовал, чтобы я оплатил штраф. Я вел себя с ним ужасно. К несчастью, я не выношу мелких бюрократов. – Еще одна пауза. – Это одна из моих дурных привычек.

Он опять замолчал, и Констанс, уверенная, что он сейчас в ясном сознании, рассказала ему все, что узнала от д’Агосты о последних событиях: человек, который напал на Пендергаста, покончил с собой в тюрьме; его внешность была изменена путем пластических операций, но команде д’Агосты удалось реконструировать его подлинное лицо и установить личность этого человека. Она сообщила и о другой находке д’Агосты по материалам дела Энглера: год назад Альбан прилетал в Штаты под именем Тапанеса Ланьдберга, слетал на север штата Нью-Йорк, а потом вернулся в Бразилию. Пендергаст слушал с интересом. Один или два раза в его глазах вспыхнул прежний свет, так хорошо ей знакомый. Но когда она закончила, он закрыл глаза, отвернулся и снова потерял сознание.

Когда он пришел в себя в следующий раз, стояла ночь. Констанс, которая не отходила от кровати, ждала, когда он заговорит.

– Констанс, – начал он таким же тихим, как и прежде, голосом. – Ты должна понять, что мне временами становится трудно… сохранять связь с реальностью. Она приходит и уходит, как и боль. Вот сейчас, например, мне требуются невероятные усилия, чтобы связно говорить с тобой. Поэтому позволь, я скажу тебе то, что должен, очень кратко.

Констанс замерла, слушая его.

– Я сказал тебе кое-что непростительное.

– Я тебя простила.

– Ты добрая душа. Почти сразу после того, как я вдохнул запах лилий в той странной газовой камере для животных возле Солтон-Си, мне стало ясно, что меня преследует прошлое моей семьи. В лице кого-то, кто одержим жаждой мщения.

Он несколько раз судорожно вздохнул.