Синий лабиринт

Пендергаст ничего не сказал. Ему было неловко под внимательным взглядом сына. Он понятия не имел, как быть отцом такому сыну.

– Ты болен, отец?

– Всего лишь прихожу в себя после приступа малярии – подхватил во время последних моих поездок. Ничего серьезного, – поспешно ответил он.

Комната снова погрузилась в тишину. Тристрам, который во время разговора стоял рядом с отцом, вернулся к письменному столу и сел. Было заметно, что он борется собой. Наконец он посмотрел на Пендергаста:

– Да, я солгал. Я должен сказать тебе кое-что. Я обещал ему молчать, но если он мертв… Думаю, ты должен знать.

Пендергаст ждал.

– Отец, Альбан приезжал ко мне.

– Когда?

– Несколько недель назад. Я тогда все еще был в Mère-Église. Пошел на прогулку в предгорье. Он появился там на тропе раньше меня. Сказал, что ждал меня.

– Продолжай, – проговорил Пендергаст.

– Он выглядел иначе.

– В чем это выражалось?

– Стал старше. Похудел. Вид у него был печальный. И то, как он со мной говорил… иначе, чем прежде. В нем не было этого… этого… – Он сделал движение руками в поисках нужного слова. – Verachtung.

– Пренебрежения.

– Точно. В его голосе не было пренебрежения.

– О чем он с тобой говорил?

– Сказал, что летит в Штаты.

– Не сказал зачем?

– Сказал. Он хотел исправить зло. Остановить тот ужас, который им же и был запущен в действие.

– В точности так и сказал?

– Да. Я не понял. Исправить зло? Я спросил, что он имеет в виду, но он отказался объяснять.

– Что еще он говорил?

– Он просил меня обещать, что я не скажу тебе о его приезде.

– И все?

Тристрам немного поколебался:

– Было кое-что еще.

– Что?

– Он сказал, что прилетел попросить у меня прощения.

– Прощения? – переспросил Пендергаст, крайне удивленный.

– Да.

– И что ты ему ответил?

– Я его простил.

Пендергаст поднялся. Отчаяние снова накатило на него, когда он понял, что опять утрачивает ясность мысли, что боль начинает возвращаться.

– Как именно он просил у тебя прощения? – резко произнес он.

– Он плакал. Был сам не свой от горя.

Пендергаст покачал головой. Было ли это искренним раскаянием или какой-то жестокой игрой, которую Альбан опробовал на своем брате-близнеце?

– Тристрам, – сказал Пендергаст, – я поместил тебя сюда, чтобы ты был в безопасности после убийства брата. Я пытаюсь найти убийцу. Ты должен оставаться здесь, пока я не распутаю это дело… и не буду уверен в твоей безопасности. Когда это произойдет, я надеюсь, ты не захочешь возвращаться в Mère-Église. Я надеюсь, ты пожелаешь вернуться в Нью-Йорк и жить… – он помедлил, – с семьей.

У молодого человека расширились глаза, но он промолчал.

– Я буду с тобой на связи. Либо напрямую, либо через Констанс. Если тебе что-то потребуется, пожалуйста, пиши, сообщай мне.

Он подошел к Тристраму, легонько поцеловал его в лоб и повернулся, собираясь уходить.

– Папа, – остановил его Тристрам.

Пендергаст посмотрел на сына.

– Я хорошо знаю, что такое малярия. Там, в Бразилии, многие Schwächlinge[54] умирали от малярии. У тебя не малярия.

– Что у меня – это мое дело, – резко ответил он.

– А разве это и не мое дело? Ведь я твой сын.

Пендергаст помедлил:

– Извини. Я не хотел так с тобой говорить. Я делаю все, что могу, в связи с моей… болезнью. До свидания, Тристрам. Надеюсь, что я скоро себя увижу.

С этими словами он поспешно вышел из комнаты. Две сестры, которые ждали в коридоре, заперли дверь, а потом проводили его к выходу.

44

Тьерри Габлер занял свое место на террасе кафе «Ремуар» и со вздохом открыл «Курьер». Официантке потребовалось меньше минуты, чтобы принести его обычный заказ: рюмка «Pflümli»[55], тарелочка холодной солонины и несколько ломтиков черного хлеба.

– Bonjour, monsieur[56] Габлер, – сказала она.

– Merci[57], Анна, – ответил Габлер с обаятельной, как он надеялся, улыбкой.

Она ушла, и он проводил ее покачивающиеся бедра долгим, неотрывным взглядом. После этого он занялся «Pflümli»: поднял рюмку, сделал маленький глоток и удовлетворенно вздохнул. Год назад он ушел на пенсию с чиновничьей должности, и аперитив во время вечерней прогулки за уличным столиком кафе стал для него чем-то вроде ритуала. Особенно ему нравилось кафе «Ремуар»: хотя из него не открывался вид на озеро, это было одно из немногих традиционных кафе, оставшихся в Женеве, а с учетом его расположения в центре, на Плас-дю-Сирк, здесь было идеальное место для того, чтобы наслаждаться городской суетой.

Габлер сделал еще глоток шнапса, аккуратно раскрыл газету на третьей странице и огляделся. В это время дня в кафе было полно разношерстной публики – туристов, бизнесменов, студентов и небольших группок кумушек. Сама улица была весьма оживленной: по дороге мчались машины, сновали туда-сюда люди. До Fêtes de Genève[58] оставались считаные дни, и городские отели уже заполнялись людьми, предвкушающими знаменитый во всем мире фейерверк.