Синие тучки

— Только, если что-нибудь опасное или подозрительное покажется, сейчас же назад, домой, — проговорила тревожным тоном моя заботливая сестричка.

— Ну, разумеется! — отвечал я очень спокойно, — об этом и речи быть не может! Что мы, глупые дети с тобою, что ли?

Задумано — сделано. Крадучись, тишком, точно два вора, выбрались мы с Буркой из нашей берлоги и направились по знакомой тропинке к опушке леса.

Весело было у меня на душе. Я себя чувствовал совсем особенно, совершенно взрослым молодым человеком, который идет на промысел не возле маменькиной юбки, а вполне, вполне самостоятельно!

Вот и лес поредел… Сейчас и лесная опушка… Мы с Буркой свернули с тропинки, во избежание встречи с людьми и свернули в чащу кустов и деревьев.

Еще немного, и перед нами открылось поле, на котором мужики из деревни косили сено. Оно было покрыто огромными копнами. Там и здесь краснели рубахи мужиков и пестрели сарафаны и платки женщин. Они лежали то там, то тут у стогов и отдыхали, прикрывшись картузами и платками, надвинутыми на глаза от солнца.

Мы выбрали удачное время с Буркой.

Люди спали крепко, утомленные работой под палящими лучами солнца. К тому же от леса до первого стога шел высокий кустарник, под прикрытием которого можно было никем не замеченным добраться до стога… А у ближнего стога лежал всего один мужик и спал крепче других, по-видимому, уткнувшись лицом в сено.

С этой, стороны, следовательно, все обстояло благополучно.

Вечерело… Солнце близилось к закату… Мои глаза, не отрывавшееся от ближней копны, успели рассмотреть, что подле спящего мужика лежал огромный каравай хлеба и стояла объемистая крынка с молоком, очевидно, оставленные для ужина.

— Ты видишь, — произнес я значительным голосом по адресу моей сестрицы, и указал ей на соблазнительные вкусные вещи, находящиеся под копной.

— Вижу! — отвечала мне так же тихо Бурка, — но что же нам делать?

— Что делать? А вот что делать! — произнес я еще более уверенным тоном.

Я, как видите, окончательно привык к моей новой роли и если не сестра заняла теперь место руководителя и главаря, то я поторопился занять его как можно скорее.

— Ты, Бурка, останешься здесь в кустарнике, — как опытный главнокомандующий отдавал я свои приказания, — а я тем временем доберусь до стога и… только, смотри, гляди в оба… Если заметишь, что кто-нибудь проснулся на сенокосе, сейчас же зареви погромче… Они испугаются, замечутся во все стороны, а мы тем временем и улизнем в чащу.

Я говорил так здраво и убедительно, что Бурка почему-то не решилась мне возражать. Она только вздыхала по временам и глаза ее с мольбою устремлялись то на ближний стог, то на меня, ее чересчур энергичного и решительного братца.

Я кивнул головою Бурке и, медленно двигаясь почти ползком, направился к стогу через кустарник.

V.

Совсем, совсем нет ничего опасного!

По крайней мере я прошел добрые две трети пути и вполне благополучно!

На душе все ликует; даже нет в ней ни малейшего раскаяния в том, что делаю потихоньку то, что мне запрещено делать. Вот и стог…

Мужик спит по-прежнему крепко-крепко… Теперь они, крынка и каравай, всего в трех шагах расстояния от меня.

Бурка молчит там, в чаще кустарника, и не подает признаков жизни.

Значит все спокойно, и волноваться нечему. Наконец я у цели. Протягиваю лапу. Раз! Крынка с молоком в моих руках. Два! Каравай хлеба тоже! Я прижимаю то и другое к своей груди, как самые дорогие сокровища в мире.

И вдруг… Оглушительный рев Бурки несется на всю поляну…

Я оглядываюсь… И начинаю дрожать всеми членами с головы до ног… Со всех сторон ко мне бегут люди… Ужас сковывает мое бедное медвежье сердце… Мозг в голове холодеет… Крынка и каравай моментально выскальзывают из моих рук и падают на землю… И я бросаюсь наутек.

— Стой! Стой! Держи его! — несутся крики за мною следом… Я несусь как угорелый прямо в чащу, но отлично чувствую и вижу, что следом за мною почти по пятам бегут люди… Вот они ближе… ближе… вот взвилась в воздухе со свистом веревка и в одну секунду я почувствовал, как плотное кольцо затягивает мою шею.

Я хочу двинуться вперед и не могу… Ужасная веревка давит, душит меня.

Я рвусь назло ей, и, наконец, едва живой, полузадушенный валюсь на землю.

И вмиг мои лапы крепко скручены и я в неволе… в ужасной, столь неожиданной неволе, которую ожидал менее всего…

VI.

Нет, они не убили меня. Они, лишь только увидев меня, сказали:

— Хорош медвежонок, еще махонький, жаль убивать такого. Да и шкура его на шубу не годится — мала еще. Продадим его в зверинец. Деньги по крайности получим.

И, не долго думая, мужички решили отправить меня в зверинец. Ах, читатель, если бы вы знали, что я пережил в эту ночь, в первую ночь моей неволи. Нечего и говорить, что я не спал ни чуточки… Когда летние сумерки спустились и все улеглось спать в деревне, я услышал тихий печальный рев моей матери.

Она подошла совсем близко к деревне и, заливаясь слезами, горько жаловалась на свою судьбу. Она звала меня к себе, наделяя самыми ласковыми именами. Она ни одним словом не упрекнула меня в том, что я пострадал по своей вине.