Синие тюльпаны

Лет десять тому этот же "Геркулес" следовал из Кронштадта в Данциг. Государь находился в соседней, царской каюте. Свитских поместили на другом пароходе, на "Ижоре". Как всегда, во всех вояжах, Александр Христофорович был неразлучен с государем. Русского царя ждали в Германии, ждали в Австрии. Данциг встречал салютом.

Александр Христофорович лежал на широком диване в каюте, щегольски убранной. Позвякивало, не поймешь где, стеклянно и тонко. Его минуты были сочтены, но этого он не сознавал, как и не сознавал того, что эта безотчетная тоска называется смертной.

Пристально глядя на каютные окна, он подумал по-французски: "И никакого человеческого участия". Окна были задраены, казалось, стекла гнутся под напором багрового заката. "Никакого человеческого участия",опять подумал Александр Христофорович, но теперь уже не вяло, а с той отчетливой напряженностью, какая бывает на миг до утраты сознания, и тотчас оттуда, из багровой тьмы, возникла баронесса фон В. Баронесса была вся в белом, она сказала: "Здравствуйте, господин генерал!"

"Мне надо знать, генерал,- строго произнес нездешний голос,- отчего вы так ненавидели покойного Пушкина.- Пот охладил скулы Бенкендорфа.- Я слишком многим обязана покойному Пушкину,- еще строже продолжала баронесса фон В.,- он дал мне бессмертие, и я хочу знать, генерал, почему вы так мучили его".

Александр Христофорович почувствовал быструю убыль своей плоти, словно бы оплывал, как свеча на сквозняке.

Он мучил камер-юнкера Пушкина? Послушайте, ведь государь говорил: "Бенкендорф ни с кем меня не поссорил и со многими примирил". Покойный Пушкин принадлежал к их числу. Ну, хорошо, хорошо. Положим, не примирял, да ведь и не ссорил. А? Нет, баронесса, не ссорил! А вот он меня обижал, да-с, обижал. Разве ж не обидно, когда в "Медном всаднике" читаешь: "Пустились генералы спасать и страхом обуялый, и дома тонущий народ". Эка ведь "пу-сти-лись" - и вся недолга. Наводнение двадцать четвертого года изволите помнить? Буйство стихий, мы с Милорадовичем в баркасе. Ветер, крики, гибель, последний день Петрополя, тут храбрость истинная, не на Царицыном лугу. И заметьте: спасал-то я "тонущий народ", простолюдинов, кому ж воспеть, как не Пушкину! А он "пустились", и баста. А я, вручая ему рукопись с пометками государя, глаза отвел, чтоб ни намека... Нет, меня в стихах-то воспели. Но кто? Слыхали - Висковатов? Разнообразнейшая, скажу вам, личность. И "Гамлета" для нашей сцены приспособил, и в моих агентах состоял. Печатно восславил, публично, вот забыл, в каком журнале тиснул. Подлейшая лесть, мне это претит... Мучил?! Так позвольте вам доложить, баронесса, я предлагал ему камергера. И место в моей канцелярии. Упаси Боже, не в доносы вникать, а ради того, чтобы на Кавказ вояжировал, он же так стремился на театр военных действий. И что же? Отказ! Хорошо-с, дальше. Фон Фок служил у меня, умница, чрезвычайная опытность, жаль, рано умер. А известно ль вам, как Максим Яковлевич аттестовал Пушкина? "Человек, готовый на всё". Слышите, "готовый на всё!". И кому аттестацию подал? Нет-с, не собранию Вольного общества любителей российской словесности, членом коего состоял, а вашему покорному слуге, начальнику высшего надзора. Как прикажете поступать? Вот то-то и оно. Мне, стало быть: опаснейший человек, а ему в глаза, письменно: "Ваш отличный талант" и так далее. И это льстит сочинителю Пушкину. И вот, извольте: "Человек добрый, честный, твердый" эдак он про фон Фока. А я не льстил, но и не оскорблял. А ежели бы... Помню, ничтожный Булгарин подстрекнул, пружина и соскочила: погорячился, накричал на барона Дельвига, велел убираться вон, пригрозил... А потом - не по себе. Нет, думаю, нехорошо, надо бы извиниться. Как на грех занемог, послал чиновника: снеси-ка, братец, мои искренние извинения и сожаления...

"Генерал, вас ничто извинить не может",- ледяным тоном срезала баронесса. Александр Христофорович облизнул пересохшие губы, заговорил горячо, сбивчиво.