Синие бабочки

– Научишь меня их читать? Очень тебя прошу!

– Это не так-то просто.

– Ничего. Мне прямо до смерти хочется узнать, что там написано. А вдруг что-то очень хорошее.

– У меня все хорошее! – засмеялся я. – Ты ела?

– Нет! – ответила она удивленно.

– Хочешь, пойдем куда-нибудь?

– Сейчас? Нет, не хочется. А у тебя ничего не найдется?

Общими усилиями мы кое-что наскребли: масло, джем, по два яйца всмятку.

Только хлеб был ужасно черствый.

– Прямо зубы обломал, – заметил я.

– Зуб сломал? – спросила она огорченно.

– Да ведь я шучу.

– Не люблю я шуток, – ответила Доротея. – Не понимаю я, когда шутят, а когда говорят серьезно. Из-за этого и на смешные фильмы не хожу. Все смеются, а мне плакать хочется.

Мать мне рассказывала, что я тоже обливался слезами, когда мальчишкой смотрел «Новые времена». Решил, что

Чарли Чаплина вправду затянуло в машину.

– Может, ты и права, – сказал я.

– Конечно, права! – воскликнула Доротея. – Что смешного в том, что человека толкают, бьют, сбрасывают с балкона. .

Ну что ж, логично. Не слишком похвально так откровенно смеяться над чужими бедами и несчастьями. Но хотя

Доротея не походила на всех прочих людей, наш скудный ужин она уплетала с отменным аппетитом. Когда я принес и положил на стол яйца, она посмотрела на них почти с нежностью.

– Знаешь, как я давно не ела яйца всмятку!. С тех пор, когда еще был жив мой отец. Он их очень любил.

Я почувствовал, как она вся сжалась, взгляд ее потух.

После сегодняшнего славного, удачного дня этого нельзя было допускать. Я достал из холодильника уже начатую бутылку «Каберне», поставил на стол бокалы.

– Мне не наливай! – сказала она.

– Почему? – удивился я.

– Доктор Юрукова не разрешает.

Ну раз так, делать нечего. Я налил одному себе. Но

Доротея не сводила глаз с бутылки, она, видимо, сильно колебалась.

– Налей и мне полбокала! – сказала она. – Не каждый день поступаешь на новую работу, да и вино не отрава.

Я налил ей чуть больше половины, из вежливости, разумеется. У меня не было никакого желания ее спаивать.

Но она опьянела от нескольких глотков.

Лицо ее разрумянилось, во взгляде появилась чуть заметная рассеянность, по которой моя жена безошибочно угадывала, выпил я одну рюмку или три.

Доротея стала вроде бы еще тоньше и как-то вытянулась на стуле, точно превратившись в стебелек цветка.

– Как у меня голова закружилась, – сказала она. – я пойду лягу?

– Да, конечно... нам ведь утром рано вставать.

На всякий случай я довел ее до холла. Ничего, походка у нее была ровная. Но, глядя ей вслед, я отметил, что уши у нее покраснели, как вишни.

– Ничего, ничего, ляг поспи!. Завтра ты чудесно будешь себя чувствовать.

Но она продолжала упорно смотреть на меня затуманенным взглядом. Вид у нее был довольно смешной.

– Если хочешь, можешь остаться со мной! – заявила она вдруг.

– Не волнуйся, здесь тебе это не угрожает!

– А я волнуюсь, – сказала она. – Я не люблю оставаться в долгу.

Тон у нее был почти дерзкий. Я никогда потом не слыхал, чтобы она говорила таким тоном. Но это был и последний глоток вина в ее жизни.

– А я не привык, чтобы мне так дешево платили, – довольно резко бросил я. – Спокойной ночи!

Она промолчала. Я ушел в спальню, расстроенный не столько ее, сколько своими словами. Безусловно, я мог бы найти более вежливый и подходящий ответ. Но главное было не в этом. Была ли в моих словах какая-то доля правды? Честно говоря, да. И дело не в том, что Доротея капельку выпила и вообще была не в своей тарелке. Разобраться в своих ощущениях мне было не так-то просто. В

самом деле, она не была мне неприятна физически. И

производила впечатление милого и безобидного существа.

Но все же между нами лежала какая-то преграда, о существовании которой я раньше не подозревал. Может быть, инстинктивное отвращение к болезни, даже когда она не заразная. Может быть...

Она осталась жить у меня, хотя мы не сговаривались об этом, так просто, как голубь, приютившийся на моей террасе. Вставала она рано; бесшумно, как тень, двигалась по огромному пустому холлу и уходила так тихо, что даже если я уже не спал, то все равно не слышал ни ее шагов, ни щелканья замка.

Только гул водопроводных труб в ванной подсказывал мне, что она встала и моется. Потом я видел ее влажное полотенце, висящее на крючке. На полочке перед зеркалом появилась ее маленькая зубная щетка. Скоро я заметил, что она моется и утром и вечером с такой невероятной старательностью, словно хочет смыть с себя тяжелый больничный запах, воспоминания, все до последнего пятнышка своей прошлой жизни. Она отмывалась и становилась все чище, все прозрачнее, все воздушной. И в то же время все спокойнее. И вся она словно светилась чистотой, от воротничка до кончиков туфель. Даже походка у нее изменилась – она уже не переступала, как чайка, шагающая по берегу моря. Все в ней сделалось умиротворенным, губы ее словно стали сочнее, даже ее унылый нос казался мне теперь вполне нормальным.