Синее око

Он остался в Братске. В старом Братске, нового не было еще. Поступил съемщиком в изыскательскую партию. Метил в тайге трассы лесовозных дорог. Был молчалив, исполнителен, точен. Никто из товарищей по работе толком не знал, что он за человек.

Но, конечно, узнали. Главный инженер проекта приехал из Ленинграда, встретил Кремера на трассе... «Виктор Викторович! Как же вы здесь? Вас ведь все с ног сбились, ищут». Главный инженер служил когда-то в подчинении у Кремера, начальником ОКСа на комбинате. Он сразу предложил своему бывшему директору должность спокойную и денежную: консультантом по технологии лесоочистки в зоне затопления. Кремер отказался. Ему необходима была усталость, натруженные в тайге руки, чтобы не думать и как бы не жить в сегодняшнем дне. Он еще не знал тогда, как начинать, из чего строить свой сегодняшний день. После веего, что случилось в стране.

...Через полгода главный инженер предложил Кремеру должность начальника транспортной партии. Кремер ответил: нет. Потом его вызвали в Ленинград. Разговор состоялся в кабинете директора института. «Хватит дурака валять, Виктор Викторович, — сказал директор. — С твоим производственным и административным опытом просеки рубить — это преступление. — Директор произнес слово «преступление» и осекся. Неколебимая, бодрая интонация нарушилась... — В общем, такое дело, Виктор Викторович, — у нас тут был с Иваном Робертовичем разговор... — Сидевший напротив в кресле главный инженер проекта кивнул: «Не один раз мы этот разговор заводили...» Так вот, есть мнение поставить тебя начальником экспедиции. Ты знаешь, объем работ предстоит огромный, и, будем говорить прямо, Рубашкину не вытянуть. Есть, конечно, на этот счет всякие кривотолки в институте. Ты сам понимаешь. Но сейчас времена не те. Куприянова, ты знаешь, сняли, и слыхом его не слыхать.

«Нет, — сказал Кремер. — Я не готов к этому сейчас».

...«Ты непростительно глупишь, Виктор! — втолковывал ему Иван Робертович вечером, у себя дома, за столом. — Ты весь увяз в своем вчерашнем дне. Ты пойми, ведь он ничего не значит. Мы живем сегодня. Нам-то с тобой надо прожить по-человечески наш сегодняшний день. Честное слово, мы себе заслужили это».

Кремер слушал и думал, что раньше начальник комбинатского ОКСа Иван Робертович Ардашевич говорил ему «вы».

«Я шагинского парнишку младшего с собой в тайгу заберу, — сказал он. — Пусть. Полезно».

А дело росло — величайшая стройка и рубка. Трещали ПЭески в тайге. Ангарские сосны пластали на белые брусья. На обочинах таежных дорог вспорхнули серебряные стрелки: «Братская ГЭС». Огромное дело!

Кремер по-прежнему ставил вешки на просеках, глядел в стекляшку теодолита, писал цифирь в пикетажном журнале: тангенсы, биссектрисы, углы. Может быть, он и тосковал, и хотелось ему другой работы. Но думать себе не разрешал. Брался, внезапно для рабочих, за топорик, рубил вместе со всеми листвяшку, и елку, и березняк. Но топорик тоже не помогал ему. «Скоро старость, — говорил себе Кремер. — Скоро, но не сегодня. Надо спешить. Еще есть время. Только очень надо спешить!» Он чувствовал запах большого дела и волновался.

Валя Лаврентьева, сметчица экспедиции, стала женой седому неразговорчивому угломерщику Кремеру. Она поверила ему, а поверив, почувствовала свое счастье, потому что устала от непрочной скитальческой жизни.

Где бы она ни ездила по экспедициям, всегда ей хотелось любить одного, надежного, своего человека. А люди, мужчины, все торопились. Работа повелевала им ездить, летать, плавать. Они ездили, летали, плавали. Они знакомились с женщинами и торопились. Их ни в чем нельзя было упрекнуть, потому что они хорошо исполняли свою работу.

По ночам Кремер рассказывал Вале свою жизнь. Она шептала ему:

— Вот если бы все так, если бы все друг за друга, никакому бы Берии не удалось бы столько навредить людям…

Кремера сморили наконец воспоминания и тракт, хоть новый — трясучий. Он задремал, и привиделось детство: речка Алей и отцовская лошаяь Хильда. Она бредет потихоньку степью. Воз валкий, солома, и он на возу. Берег у Алея крутой и ломкий. Ступишь ногой — черствый, сохлый кусок чернозема рушится вниз. Лошадь ступает по самой кромке, боязно, сердце тоскливо сжалось, а привстать, дернуть вожжами нельзя, мешает какая-то вялость и тягость в руках. Хильда всё ближе к Алею, и берег уже надломился, и воз колышется, жутко…

———

— Виктор Викторович! Приехали!

«Мбримм! Мбримм!» — Георгий надавил гнусавый сигнал своей «таратайки».

Вот... Обвалился берег... Хильда... Воз... Ухнуло сердце.

— Виктор Викторович!

— Фу ты, черт! Заснул ведь.

Кремер вылез из машины. Гошка уже стоял у ограды на камне Пурсее.

— Виктор Викторович, у вас есть пятиалтынный? Говорят, надо кинуть с Пурсея. На счастье.

Кремер порылся в кармане. Лицо его было серьезно.

— Вот вся наличность. На, забирай половину.

Гошка зажал монетки в кулаке, замахнулся и сильно швырнул. Монетки порскнули врозь, ссыпались вниз, пятак полетел впереди гривенника и пятиалтынного.