Синее море, белый пароход

По улице, по асфальту, цокали деревянными гэта японки в кимоно. Они важно несли на своих головах горки черных блестящих волос, проткнутых перламутровыми гребнями. У одной японки к спине был привязан ребенок. Головка его болталась в такт с шагами матери.

— У нас кавалерия тише ходит, — сострил отец.

Рыбин засмеялся басом.

— Чует сердце — женюсь я на японочке, — сказал Семен и передернул усами.

У японок были маленькие печальные рты, а глаза напоминали воронье перышко. Мне вдруг вспомнились слова из уличной песенки:

Почему так плакала японка?

Почему так весел был моряк?

Неожиданно японки раскрыли большие бумажные разрисованные зонты. И сразу закапал дождик. А только что светило солнце!

Мы бросились укутывать Юрика. В это время машина остановилась возле дома с желтой вывеской от крыши до тротуара. Задилинькал колокольчик над дверью. На порог вышел человек в лиловом кимоно. Его лысая голова напоминала кабачок.

— Коннити ва, — поздоровался с ним Семен, мелькнув клёшами над бортом машины.

— Милости просим! — Редкие волосы на бровях этого человека напоминали кошачьи коготки. А из-под бровей высматривали нас русские глаза. — С благополучным прибытием, соотечественники! Позвольте-с представиться… Бывший купец второй гильдии Тимофей Иванович Загашников. — Он отступил в дом, и мы вошли следом, волоча узлы.

В доме пахло вяленой селедкой и соей. Купец смущенно улыбался, разводя руками.

— Извините-с, обстановка японская… Сами понимаете, с волками жить — по-волчьи выть.

Большая комната, выстланная соломенными матами, была оклеена японскими газетами. Черное колено трубы уходило от буржуйки в грязное окно, по которому тарабанил дождь.

Мама окаменела на пороге. В лицо ее врезались острые тени. Губы сжались в пепельную полоску. Казалось, она крикнет сейчас отцу: «Куда ты меня привез?!»

— Сию минуту, — засуетился Загашников возле печки. Он чиркнул спичкой и поджег растопку. — Обогреетесь, тогда и настроение поднимется.

В трубе загудело пламя. Мы разулись у двери и прошли к «буржуйке». Загашников сходил в соседнюю комнату и вынес оттуда плитку вроде столярного клея. Он протянул ее Юрику.

— Сладенькая конфетка — амэ, — проворковал он и шутливо придавил нос Юрика толстым белым пальцем.

Брат вгрызся зубенками в амэ. Потом дал мне откусить. Конфета потянулась за зубами, как резина. Она долго держалась во рту.

— Смотрю, одно лишь название — купец, — сказал Рыбин, усаживаясь на свернутую шубу. — Тесть мой простой часовщик, а дом — полная чаша. Скажи, Дина…

Жена Рыбина вскинула бровки и важно кивнула головой.

— Не до жиру — быть бы живу, — охотно отозвался Загашников, протягивая руки к печке. — Японец нашему брату, русскому, ходу не давал… Хоть отступление взять. Сами бегут на Хоккайдо, как крысы с корабля тонущего, а русский не моги… В море сбросят.

— Нехристи, — посочувствовала бабушка.

Я скосил глаза на Семена: что он тут скажет? Но Семен вприщур разглядывал купца, покачиваясь на корточках.

Тогда я пересел к Загашникову и тихо спросил его по-японски:

— Вы хорошо говорите по-японски?

— Как по-русски-с, — ответил он мне с ласковым расплывом щек.

— Учите меня, — попросил я.

— И охота тебе квакать, — морща лысину, ответил он.

— Нужно.

6

И пошли сахалинские денечки.

Я целые дни просиживал в комнате у Загашникова. Мы с ним разговаривали только по-японски. Я изо всех сил зубрил японский язык. Даже письмо написать ребятам было некогда. Но в одно прекрасное утро мне пришлось оторваться от изучения японского языка: Юрик снова приболел, и в доме начался скандал.

— Вот тебе и море, — сказала мама, не глядя на отца, и подвезла корзину с Юриком к горячей печке.

— Пусть дышит морским воздухом, — ответил отец и оттащил корзину с братом к прираздвинутому окну.

— Ему нужен свой угол, наконец, — сухо отозвалась мама и так поглядела на отца, что я втянул голову в плечи. Она взяла корзину за край и снова подтащила ее к жаркой печи. — Дура я, что бросила свой дом, огород, посуду…

Юрик улыбался. Ему нравилось кататься в корзине. Но отец больше не решился перечить маме. Он потер лоб, словно разглаживая клинышек на переносье, и уставился на Рыбина. Тот сидел на корточках в углу перед мешком с махоркой и отсыпал из него стаканами на разостланную тряпку: «… Питнадцать, шиснадцать, симнадцать…» На Рыбине был надет толстый зеленый пуловер, выменянный за табак у японцев. И груда вещей была уже навалена в рыбинском углу комнаты. Возвышалась глиняная макитра, прикрытая шелковым белым флагом с кровавым пятном полусолнца.

— В хозяйстве сгодится, — сказал Рыбин, когда принес японский флаг домой. — Зря ты, Василий, отказываешься менять… Табак, он не даром нам доставался. Спроси жену свою…

— А он меньше всего о жене и детях думает, — вмешалась мама, не дожидаясь ответа отца.

И вот отец не выдержал. Семена-то не было, он целыми днями пропадал на работе: расселял вербованных. Как раз сегодня Семен пообещал переселить нас в дом с огородом. А отец и Рыбин работали в порту в одну и ту же смену. Эту неделю они днем отдыхали.